С донельзя хмурым видом Рафаэль уселся поодаль Микеланджело, скрестив по-восточному ноги, словно продавец рахат-лукума, и сложив на груди мощные руки, покрытые синяками и свежими царапинами. Коротким кивком обозначив уважение к сэнсэю, Раф прикрыл раздраженный взгляд, избегая смотреть в старческие очи с вековой мудростью древних энтов. Еще не до конца восстановивший свое спокойствие кровоток изредка отдавал ноющими импульсами в шейные мышцы, заставляя саеносца периодически расцеплять с пластрона руки, чтобы помассировать поверженный в неравной борьбе полов участок кожи. Не будучи по натуре злопамятным, он все же помнил, что ему предстоит выяснение отношений еще и с лисой, посмевшей так фамильярно вмешаться в ссору братьев. Ссору, не больше. Ведь нельзя же оставлять суровую лисицу в победительницах, которая решила прикрыть своим широким... кхм... хвостом тщедушное тельце Донни от прости, господи, разъяренного старшего брата. Хотя в какой-то момент Рафаэль был готов убить на месте Донателло, мигом растерявшего весь годовой запас инстинкта самосохранения, и то лишь потому, что не знал, как еще донести до бедового механика свои переживания по его механическую душу. Мало им полностью ушедшего в себя Леонардо что ли?

Он сидел на циновках со скучным видом, не желая и рта открывать, чтобы что-то там говорить, объяснять, оправдываться... Смысл? Что, всем легче станет, если он пойдет и прилюдно выдавит из себя свое скупое "извините"?
Конечно, Рафаэль прекрасно понимал, что не стоило ему было впадать в столь неистовый раж, снедаемый бурлящим вулканом бешенства, когда тощий, ослабленный брат вдруг начал казаться едва ли не абсолютным злом на планете, этакий Доктор Зло, из-за твердолобого упрямства которого теперь у саеносца маячат проблемы с окружающим его обществом. Можно лишь догадываться о том, какими великолепными красками расцвел его и без того скверный характер в глазах девчонок и что они подумали обо всем этом цирке, несокрушимой бурей пронесшийся у них перед глазами. И хотя чужие мнения обычно мало волновали кристальную бойцовскую душу Рафа, все же его наполняло стойкое ощущение, что на этот раз он превзошел сам себя по разворачиванию вендетты нерадивому механику.

Единственным, кто мог усмирить брызгающее мощными струями на все и всех вокруг бешенство Рафаэля, был мастер Сплинтер. Только его спокойный голос без всякого нажима затыкал неконтролируемый жар пекла в груди черепашки, заставляя того снова взять себя и суметь погасить неистовое пламя.
"Едрить меня в панцирь, почему все обернулось именно ТАК?" Этак он докатится до состояния одичалой мутированной рептилии, которая способна лишь рычать, да кулаками размахивать вместо того, чтобы словесно высказать свои претензии.
"Да все перепробовал уже, вплоть прямых угроз. Хоть бы хны послушался..." И у кого еще, спрашивается, почетный кубок первого упрямца на колхозе?

Мельком расстреливая желтым огнем через панцирь Микеланджело сморщенную фигуру их домашнего гения, Раф каменным изваянием вслушивался в холерическую речь весельчака, которую тот щедро наводнил своей раздутой до основания щек обидой. Вот как всегда и выходит: Дон - скотина и подонок, ведро на солнечную башку взгромоздил; Раф - грубый, невежливый боров, едва не разнесший логово на мелкие крошки. А Майк, оказывается, ни в чем не виноват, просто... как это там? "Не мы такие, жизнь такая". Да и кто, спрашивается, вообще первым предложил Дону тонко намекнуть на толстые обстоятельства?
- Отец, - наконец-то осмелился мрачный взгляд на Сплинтера Рафаэль, когда Майки закончил свою пламенную стрелочную речь и принялся искать поддержки у старшего брата. – Наверное, я действительно немного погорячился, - «ничего себе «немного!» - Но Донни не слушает, он вообще нас избегал в последнее время…Пришлось прибегнуть к более наглядному способу, хотя сомневаюсь, что мозги прославленного гения встали на свое место! – выпятив губу, саеносец перевел несколько торжествующий взгляд на Донателло, мол, ну что, братец, твоя очередь держать ответ!

От старого мастера Рафаэль ожидал чего угодно.

Спокойную, но искрящуюся справедливым негодованием лекцию на тему достойного поведения ниндзя и, в первую очередь, братьев. Суровые тренировки прямо на месте, вроде полуторачасовой стойки на голове без отдыха и сна. Приказ немедленно вооружиться швабрами и молотками, чтобы устранить следы погрома и вылизать половину городских канализаций… Да мало ли еще наказаний сэнсэй держал за пазухой, дабы своевременно применить к нерадивым сыновьям, которые докатились до того состояния, что даже просто поговорить не в силах.

Но Рафаэль вовсе не ожидал этого простого голоса, с выражением какой-то безысходной грусти от всего произошедшего за последнее, столь короткое время. Нотация была не нотацией даже, а скорее рассказом о них самих, их глубоко скрытых в себе обидах и почему-то утративших доверие друг к другу, на фоне практически отсутствия их  лидера и старшего брата. Отчуждение  Лео и его нежелание больше вести команду сильно ударил по ним всем, но больше всего, несомненно, досталось самому мастеру. Можно лишь догадываться, что он пережил в те несколько последующих минут, когда Леонардо вдруг взбрыкнул и сделал финт по направлению из их черепашьей общины.
Раф, конечно, не обладал пронзительностью кристального ума, однако непроходящим тупицей еще не славился. Он понял, как сильно отец боится растерять их всех, осознав во всей красе насколько еще хрупки их максималистские характеры, толком не закаленные во множестве боях и суровых реалиях жизненных ситуаций. «Я-кать» и лупить себя кулачищем в пластрон можно сколько угодно, доказывая врагу и братьям свою головокружительную крутость и мощь. Но главный враг в нас самих, верно? Именно он, а не полчища неприятелей с боевыми мечами наперевес, заставляет нас сбиваться с намеченного пути, подминая под себя доверие к собственным родным и отворачиваться от проблем друг друга. Зато в таких случаях наша гордость тут как тут, мигом готовая перевоплотиться в гордыню и, распушив иглы, колоть всех вокруг своим ядовитым, чрезмерно раздутым эго.

Тепло, исходящее от суховатой, когтистой лапы Сплинтера, мягкими, умиротворяющими волнами растеклось по напряженному, мускулистому телу черепашки. Он наконец-то расцепил с груди руки и плавным, тихим движением переместил их к себе на колени, чувствуя, как недопонимания отпускают его задерганное сердце, уступая место готовности идти навстречу.
Наверное.

Нет, мгновенного волшебства все же не произойдет, и не надейтесь. Кроме погрома в гостиной, Рафаэль вовсе не считал нужным оправдываться за нанесенный фингал в щербатую рожу заумного гения. Поэтому саеносец хоть и принял более расслабленную позу, все же демонстрировал выпяченную губу и хмурый лоб, продолжая отмалчиваться и скупо кивать на слова сэнсэя в знак: да понял я, понял!

Когда за отцом закрылись двери и повисла до того напряженная тишина – хоть ножом режь, Рафаэль, отвернувшись от обоих черепашек, вперил свой желтоглазый взгляд в догорающий огарок свечи, что стоял на полке среди своих нескольких собратьев, словно ему внезапно перестало быть интересно общество Донни и Майка. Сквозь память в ускоренной перемотке скользила вся цепочка последних событий, с Лизардом, Леонардо, мутагеном и Моной Лизой...
Почему все эти события превратили их родственные души в тлеющий огрызок несчастной свечки, которая собиралась вот-вот потухнуть?
Неужели это конец?
Кем они стали после всего этого?

Как только зазвучал тихий, едва ли не плачущий голос Донателло, Рафаэль почувствовал, что все, хватит! Довольно уже, слышишь, Донни? Довольно оправданий!
Резко вскочив с места и показав братьям свой широкий панцирь, саеносец буквально кинулся к не дающему ему покоя огарку на дощатой полке, врезанной в стену, и сомкнул мозолистые пальцы на фитиле, затушив медленное, синеватое пламя, которое на прощание опалило суховатую кожу мутанта. Но он даже не почувствовал боли. Гораздо важнее была та боль, внутри.

Обернувшись, Раф с кислой миной проследил за манипуляцией кающегося Донателло, взирая на бедного техника, как королева на крестьянский народ – с некоторым презрением и напускной надменностью. И что, спрашивается, изобретатель ждет от него? Раскаяния за пробитый глаз?
Вместо того, чтобы рассыпаться в ответных словах, Рафаэль поступил, как обычно, наглядным способом. Правда, вряд ли наверно притихший изобретатель ожидал от сурового, мрачнее чем майская гроза, старшего, подобного жеста. Саеносец  шагнул навстречу израненному душой и телом брату, чтобы  довольно резковато опустить тому на оливковый затылок свою тяжелую ладонь. Чуть наклонив вперед свою боксерскую голову, он соприкоснулся лбом с гением, на уровне его стальных глаз, вкладывая в это несколько грубоватое движение все то невысказанное, что каменным грузом накопилось за последние недели.
- Никогда больше не воюй в одиночку, слышишь, братишка?