Поругались ли они? Ну, конечно же, поругались.
А разве могло быть иначе? Неужели он и вправду рассчитывал на то, что ящерка не станет кричать и ругаться, а с пониманием отнесется к его сдержанному рассказу о недавнем проникновении младших братьев-черепашек в штаб-квартиру Клана Фут? Разумеется, нет! Честно говоря, Донателло с трудом представлял, как бы он сам отреагировал на подобную весть. Наверное, точно также начал бы орать или швыряться предметами, обвиняя свою возлюбленную в непростительной глупости. Стоит вспомнить, как сильно он разозлился в ту ночь, когда Мона Лиза украдкой сбежала в лабораторию Рене, чтобы взорвать ее к чертовой матери и отомстить, таким образом, злобному доктору за всю ту боль, что он успел причинить гению и его хвостатой подруге... Правда, тогда ситуация была несколько иной. Сейчас же, речь шла о заранее спланированной, продуманной операции, к которой Дон с Майком тщательно подготовились заранее — и о которой они, само собой, вовсе не собирались кому-либо рассказывать. Но обстоятельства сложились так, что правда все же вышла на поверхность (спасибо, дражайший Хан, за оставленные тобой на прощание адову кучу ссадин и синяков, в том числе на самых заметных частях тела!), и в итоге подросткам влетело по первое число, причем не только от Мастера Сплинтера, но также от Рафаэля, Эйприл и вот теперь еще и от Моны Лизы. Правда, конкретно от Моны по панцирю досталось только одному изобретателю, но лишь по той простой причине, что он единственный оказался от нее в шаговой доступности, в отличие от проныры-Майки, которому хватило мозгов держаться подальше от разъяренной саламандры. Честно говоря, Донни аж на мгновение позавидовал весельчаку — хорошо же тебе, чертов "холостяк"! Тебе не могут влепить оскорбленной пощечины или, скажем, в наказание на неделю-другую лишить теплой женской ласки... по причине ее изначального отсутствия. Мона, правда, не обговаривала в деталях, как далеко предстояло "катиться" ее бедному приятелю (а Дон, понятное дело, не рискнул уточнять), но, судя по всему, это загадочное "к ядреной матери" примерно означало "как минимум до ближайшего канализационного люка", а то и еще дальше. После выдачи сего оригинального и не вполне ясного маршрута, девушка гордо удалилась спать... а что Донни? Правильно, Донни улегся прямо на диване перед телевизором, грустно вздыхая себе под нос и тщетно пытаясь устроить свой массивный панцирь на узком скрипучем сидении — до тех пор, пока из дальнего угла не прилетел сердитый окрик, после которого гений вообще прекратил ерзать и даже на всякий случай перестал дышать. После этого, на темном чердаке воцарилась долгожданная, пускай и не очень уютная тишина: ни тебе не разгневанных воплей, ни звона битой посуды, ни всех прочих характерных звуков, по традиции сопровождающих ссоры возлюбленных. Соседи с нижних этажей, наконец-то, могли вздохнуть свободно, в отличие от Донателло, который вообще вздыхать побаивался, равно как и менять откровенного неудобного положения с основательно затекающей рукой. Выждав для верности около получаса, чутко прислушиваясь к выровнявшемуся дыханию мутантки, умник осторожно, стараясь не издавать лишних звуков, выровнял свое положение и только тогда почувствовал, что, кажется, сможет ненадолго уснуть... Что он и сделал, правда, не сразу, а еще где-то около часа или даже более того просто молча размышляя обо всем случившемся и выстраивая в своем мозгу десятки стратегий по повторному приручении обиженной саламандры. Но, в конце концов, усталость дала о себе знать, и гений все-таки задремал, утомленно сомкнув налитые тяжестью веки и позволив себе тихонько засвистеть сквозь крохотную щербину промеж верхних резцов. Снов ему этой ночью практически не снилось — должно быть, виной тому был на редкость жесткий и недостаточно длинный диван, служивший ему сегодня постелью...
...а вот Моне, похоже, повезло больше — или, наоборот, меньше, если ее чудовищный кошмар вообще можно было назвать везением. Поначалу Дон благополучно не замечал ее тихих, сдавленных вскриков, но затем эти звуки стали настолько громкими, что изобретатель волей-неволей, но вынырнул из дремы и даже нехотя принял сидячее положение, пока что еще не особо понимая, что происходит, и просто с низким зевком потирая глаза костяшками полусжатого кулака. Пускай не сразу, однако гений сообразил, что именно стало причиной его неожиданного пробуждения средь глубокой ночи, а как только до него дошло — сон и вовсе как рукой сняло. К тому момент, зрение Донни еще не успело привыкнуть к царившему в убежище мраку, а потому он не спешил вставать, лишь сосредоточенно моргая и в то же время внимательно, настороженно прислушиваясь к жалобным постанываниям своей подруги. Как только из темноты начали проступать смутные очертания предметов, в том числе и стоящей поодаль кровати Лизы, Дон все-таки рискнул покинуть негостеприимное сидение и осторожно двинуться в противоположный угол комнаты, двигаясь на удивление тихо и уверенно — а как же иначе, он же всю свою сознательную жизнь обучался искусству ниндзюцу, а это, как известно, вырабатывало определенную сноровку, в особенности, в том, что касалось бесшумного подкрадывания к противнику под покровом тьмы. "Самое верное оружие ниндзя — это тени," — часто любил повторять Мастер Сплинтер на своих занятиях, и вполне естественно, что все четыре брата отлично усвоили этот незатейливый урок. Правда, сейчас Донни вовсе не намеревался атаковать врага или следить за кем-либо. Он просто осторожно подбирался к чужой постели, опасаясь потревожить сон возлюбленной. Ну, мало ли, показалось... Ан-нет, по мере того, как Донателло приближался к спящей девушке, та издавала все более громкие и отчетливые вскрики, перемежавшиеся невнятным бормотанием. Судя по всему, кошмар терзал ее уже очень давно, так как одеяло и простыня были скомканы, а кудрявые пряди каштаново-рыжих волос, в ночи казавшихся совсем черными, беспорядочно разметались поверх смятой подушки. К тому моменту, когда умник аккуратно уселся на краешек чужой постели, она уже начала биться и довольно-таки тяжело вздыхать, а ее голос взвился до жалобного, невнятного писка. Смотреть на это было попросту невыносимо, так что Донни отбросил всякую осторожность и, склонившись к Моне, решительно, но мягко ухватил ее обеими руками за тонкие, напряженные плечи, препятствуя новым рывкам и удерживая бедную ящерку на одном месте, а ну, не дай бог, еще навернется с кровати на пол и ушибет себе что-нибудь...
— Мона, — голос его, в противоположность до смерти напуганной саламандре, звучал ровно и ласково. — Проснись, — он легонько потряс мутантку, но та практически не отреагировала, лишь с еще большей силой заметавшись по кровати, — проснись, родная, это просто сон... — его речь оказалась заглушена откровенно паникующим воплем, от которого едва ли в ушах не закладывало. Изобретатель аж нахмурился, но вовсе не от досады или злости: сердце кровью обливалось, когда он видел Мону в таком состоянии... Что же такого страшного могло ей привидеться, чтобы всегда смелая и решительная саламандра начала кричать во сне, точно маленькая девочка? — Проснись, ну? Очнись же, — склонившись еще ниже к искаженному, покрытому блестящими капельками выступившего пота лицу девушки, гений снова ее затряс, на сей раз куда более сильно, с четким намерением дозваться до ее помутившегося от страха рассудка. Как же это было сложно! Мона будто наотрез отказывалась просыпаться, из-за чего умник не на шутку испугался. Такого еще ни разу не было! — Мона! Мона, проснись! Проснись, проснись, — как заведенный повторил он несколько раз кряду, и в итоге, не выдержав, встряхнул мутантку особенно крепко, отчего ее кучерявая голова на мгновение оторвалась от подушки и безвольно мотнулась в воздухе, шлепнувшись обратно. Кажется, это подействовало: веки ящерки распахнулись, до того широко, что ее затянутые сонной дымкой глаза ярко блеснули расплавленным золотом, поймав слабый отблеск луны, скромно заглядывавшей в круглое чердачное окно. Не успел Донни порадоваться этому, как один из плотно стиснутых кулачков Моны неожиданно взметнулся вверх, целя точно в нос склонившейся к ней черепашки; краем глаза заметив этот опасный замах, Дон проворно уклонился в сторону, однако, не выпуская девушку из захвата.
Ну, и что это, простите, только что было?...
Впрочем, гений не злился. Ошарашенно проводив взглядом резко ослабевшую конечность саламандры, бессильно шлепнувшуюся обратно на складки сбитой простыни, чтобы затем медленно, как-то даже заторможено скользнуть на запястье черепашки и судорожно вцепиться в рваную защитную обмотку, Дон снова повернул голову к тяжело вздыхающей, как после стометровки, Лизе, все с теми же широко распахнутыми глазами взиравшей на него снизу вверх, столь беспомощно и напугано, так... непохоже на нее. Несколько мгновений подростки ошарашенно пялились друг на друга, а затем... затем Мона с тихим, гулким всхлипом прижалась к груди Донателло, спрятав лицо на его жестких костяных пластинах. Гений тут же выпустил ее плечи, но лишь затем, чтобы мягко и бережно обхватить руками сгорбленную спинку возлюбленной, нежно и в то же время невообразимо крепко прижав ее к своему теплому, бронированному торсу. Мона сама не заметила, как оказалась сидящей на коленях гения, укачиваемая точно младенец, вмиг сделавшись какой-то особенно маленькой и хрупкой в его сильных объятиях.
— П-прости, — глухо провыла Мона Лиза, все также прячась на груди умника и всем телом содрогаясь в безутешных, совершенно неконтролируемых рыданиях. Сказать, что гений едва сам не трясся от невыносимой, рвущей на части нежности — значит, ничего не сказать. — Я... не х-хочу... чтобы ты уходил, — наклонив голову еще ниже, Дон успокаивающе потерся носом о взлохмаченную макушку саламандры и несколько раз поцеловал ее туда же, одновременно с тем еще больше сжимая и без того крепкое объятие, фактически пряча Мону под собой.
— Я и не собирался никуда уходить, — серьезно и в то же время добродушно выдохнул он, продолжая незаметно покачивать Мону на коленях. Его руки пришли в движение, утешающими поглаживаниями двигаясь по спине, плечам и бокам бывшей студентки. — Ну же, солнышко, не плачь... я же здесь. Это просто дурной сон, и только. Ничего страшного не произойдет, пока я рядом, — а он будет рядом, в любой ситуации, в любой момент времени, чего бы это ему не стоило. Прикрыв глаза, Донни вновь принялся нацеловывать волосы и виски съежившейся у него на руках ящерки, стараясь добраться еще и до ее влажных от слез, нездорово бледных щечек. Пускай не сразу, но ему это все-таки удалось. В кратких перерывах между поцелуями, гений продолжал ласково приговаривать: — Я здесь, я здесь... Ничего не бойся. Пить хочешь? Я могу принести, — девушка сдавленно икнула, судорожно потряся головой, и еще сильнее обхватила руками шею изобретателя, словно бы вообще отказываясь его куда-либо отпускать. Донателло не оставалось ничего иного, кроме как медленно и осторожно повалиться набок, все также не выпуская Мону из объятий. Его ладони продолжали гладить и расслабляюще массировать ее плечи, — ...хорошо, хорошо, я никуда не пойду. Только не волнуйся так, пожалуйста, — еще разок прижавшись губами к холодной, соленой от пота и слез скуле девушки, Дон отнял одну руку от ее спины, но лишь затем, чтобы расправить и укрыть их обоих теплым одеялом. — Расскажи мне, что тебе приснилось... не хочешь? — Мона вновь затрясла головой, да с таким остервенением, что гений немедленно пошел на попятную, решив не пытать и без того расстроенные нервы возлюбленной. — Ну, ладно, приснилось и приснилось, — покладисто согласился он, не став развивать столь неприятную тему. — Тогда давай просто ляжем спать. Поплачь немного, и тебе станет легче. И тогда ты снова сможешь заснуть. Договорились? — он осторожно убрал прилипшую к лицу мутантки прядь растрепанных волос, едва заметно улыбаясь в ответ на ее усталый, какой-то даже измотанный, даже обессиленный взгляд. Глаза Моны все еще влажно поблескивали, но, кажется, она уже не собиралась утопить их обоих в океане горючих слез — какое-никакое, а утешение. Несколько минут гений просто молча смотрел на постепенно успокаивающуюся, все реже всхлипывающую девушку, и в глубине его черных зрачков, окантованных серебристой полоской радужки, теплились нежные, любящие огоньки. Ничего и отдаленно схожего с той холодной, страшной, безжизненной пустотой, что Мона видела в своем кошмаре... Должно быть, это успокаивало намного лучше любых поцелуев или слов. Еще немного понаблюдав за разгладившимся, пускай все еще бледным личиком Моны, Донателло наградил ее еще одним нежным поцелуем, на сей раз точно в переносицу, стирая, таким образом, крохотную, но глубокую морщинку промеж тонких черных бровей.
— Спи, хорошая, — коротко скомандовал он, чуть крепче сжимая объятия и позволяя Моне устроиться головой на его мускулистом плече, предусмотрительно расслабив жесткие напряженные мышцы. Сам гений осторожно устроил подбородок на макушке саламандры, незаметно вздохнув чему-то и, в свою очередь, не спеша сразу закрывать глаза и погружаться в дрему. Он, конечно, не мог представить со всей холодной и пугающей ясностью, какой ужас пришлось пережить его подруге в том неописуемом кошмаре, но... кое-какие догадки у него все-таки имелись. Бедная Мона... Должно быть, всему виной их с Майком идиотская авантюра и последующий за ней скандал. И каким же он, все-таки, был идиотом... Донни сам не заметил, как напряженно свел брови на переносице, неуловимо прижав девушку к собственной груди. "Прости меня... если сможешь," — зажмурившись, Дон зарылся носом в пышную копну волос любимой, с нежностью касаясь ее губами, так, чтобы не дай бог не потревожить покоя измученной ящерки.
"...просто прости меня."
