Порой они с Моной как будто менялись ролями. Всегда тихая и слабая (по сравнению со своим громилой-приятелем) саламандра неожиданно становилась собранной, раздраженной и даже жесткой, а в голосе ее звенели прямо-таки командирские нотки, в то время как ее приятель, обычно такой подвижный и полный нерастраченной энергии, неожиданно сникал, точно провинившийся мальчишка под взглядом строгой воспитательницы, и становился похож на жалкого, побитого щенка. Ему не нравилось быть таким - слабым, безвольным, в чем-то даже совершенно беспомощным, особенно, перед той, о ком он пытался заботиться и защищать от всех невзгод. Но сейчас его состояние было таково, что он просто не находил в себе достаточных сил, чтобы казаться сильным и надежным. Это.. унижало его, как и любого другого представителя мужского пола на его месте. Он не должен был показывать свою слабость.
И все же... Под пристальным, отчасти даже суровым взглядом лимонно-желтых глаз, двумя живыми огоньками пылавших в сумраке помещения, Дон все-таки медленно опустился на смятую постель, тихонько заскрипев старенькими пружинами матраса, заставив тот ощутимо просесть под весом его внушительного панциря. Мона все еще крепко держала его за плечи, не позволяя отстраниться или снова принять стоячее положение - но Донни, честно говоря, уже при всем своем желании не сумел бы подняться и куда-то пойти. С каждой минутой, его жар усиливался, и всегда прохладная не то кожа, не то чешуя сейчас казалась болезненно сухой и горячей, даже обжигающей. Слабый свет лампы многочисленными бликами отражался в крохотных бисеринах пота, проступивших тут и там на его макушке, лбу, щеках, шее и плечах - то были явные признаки охватившей гения лихорадки. Нет, он вовсе не собирался падать в обморок и тем более помирать на руках у своей подруги, отнюдь. Знавал он времена и похуже, когда сил не было не то, что сидеть прямо и смотреть куда-то, даже просто оставаться в сознании... Сейчас же, он просто чувствовал в себе растущее недомогание, и если бы кому-то из подростков пришло в голову поставить ему градусник, то последний показал бы что-то около 37-38 градусов, не больше. Было бы странно, если бы температура не поднялась вовсе. Дон прекрасно осознавал, что этой ночью его может немного "потрясти", ведь то была естественная реакция организма на пережитый им стресс и тяжелое физическое испытание. Пожалуй, несколько часов крепкого, спокойного сна помогли бы ему быстро прийти в себя и снова почувствовать себя сильным и здоровым мутантом...
Но вот только как он мог оставить Мону одну? И как мог продемонстрировать ей свою слабость, сейчас, когда она сама нуждалась в его заботе и поддержке? Ведь, как ни крути, раны ящерки были куда серьезнее его собственных... Он просто не мог уйти отсюда, зная, что боль в любой момент может вернуться, и тогда бедной девушке наверняка понадобится еще одна порция местных анестетиков...
Что ж, очевидно, у Моны было свое мнение на сей счет.
- Послушай, успокойся, - на глазах у встревоженного, прямо-таки изнывающего от беспокойства умника, Мона решительно (пускай и не очень быстро) приподнялась с подушек. Донателло едва подавил в себе желание упереться ей в плечи, дабы помешать саламандре принять сидячее положение - широкие, трехпалые ладони сами собой дернулись вверх, но так и застыли в воздухе, не смея притронуться к чужому телу, из осознания, что он может причинить ей вред. - Донни, я понимаю, что ты встревожен, но ты меня пугаешь своим... энтузиазмом.
- Прости, - эхом откликнулся изобретатель, опуская взгляд. Как, должно быть, глупо и одновременно ужасно он выглядел со стороны! Не зная, куда деваться от волнения и стыда, Дон склонил голову ниже, сведя брови на переносице, едва не жмуря глаза - так ему было противно в тот момент от собственного поведения. Мона продолжала говорить, и слова ее звучали достаточно разумно и справедливо. Он просто должен успокоиться... Неожиданное прикосновение к собственной руке заставило его вздрогнуть. Голос саламандры снизошел до шепота; теперь она негромко успокаивала взвинченные нервы подростка, мягко и ненавязчиво гладя его своей перепончатой ладошкой - так ласково с ним больше никто не обращался, если только Эйприл, после того, как он накричал на нее в неконтролируемом приступе злости, тогда, в лаборатории. Только Мона могла касаться его с такой теплотой и нежностью, и он, признаться, уже успел здорово соскучиться по ее прикосновениям. Однако, он не чувствовал, что имеет права отвечать на эти действия. Слишком уж велик был груз вины на его плечах... Тем не менее, гений позволил своей подруге обхватить руками его закованный в пластины торс, хотя было очевидно, что это движение причиняет ей боль и дискомфорт. Несколько мгновений, юноша сидел неподвижно, словно бы боясь пошевелиться, но на самом деле в душе его все кричало: мощное, прямо-таки неконтролируемое желание обнять, да нет, сгрести Мону руками в ответ боролось с тревогой за ее раны, и в конце концов Дон просто мягко, осторожно накрыл ладонями ее изорванную спину, скрытую под толстым слоем чистых бинтов, едва ощутимо касаясь ноющих участков, перетянутых крепким медицинским швом.
Все хорошо... Мона права - они оба в безопасности. Ему просто... нужно взять себя в руки, только и всего. Разве это так сложно?
Буквально пару секунд подержав девушку в объятиях, Донни неожиданно начал сползать куда-то вниз, прочь с края чужой постели, до тех пор, пока его колени не бухнулись на грязный, жесткий пол. Вышло все это как-то медленно и заторможено, но Мона едва ли успела осознать, что вообще произошло: мгновение - и вот уже сидевший рядом с ней изобретатель стоит на коленях перед ее кроватью, сгорбив мускулистые плечи и выпятив свой огромный темный панцирь. Он по-прежнему обнимал свою подругу, но теперь его лицо зарывалось куда-то в толстое шерстяное одеяло в районе ее бедер, полностью скрытое от потрясенного взгляда саламандры. От его прижавшейся к животу ящерки макушки шли волны нездорового тепла.
- Прости меня, - прошептал он куда-то в складки чужого покрывала, - прости меня, прости, - нет, что вы, он вовсе не собирался пафосно рыдать в плечо своей возлюбленной, или исступленно биться челом об пол, точно раскаявшийся грешник, но... Он не знал иного способа выразить свою вину. Равно как и не мог найти в себе смелости посмотреть в глаза подруги - вот и приходилось прятаться лицом у нее в коленях, точно какой-то... какой-то... - Я не хотел, чтобы с тобой что-нибудь случилось, я правда этого не хотел... Все это время, я просто пытался найти способ вернуть тебя! Сначала тебя, а потом - твою память, хоть и знал, что все зря, что любое воспоминание о нас причинит тебе еще больше боли и страданий. Мне так жаль, Мона, мне правда очень жаль! Я все это время вел себя как полный кретин! Я все делал неправильно, не так, как следовало, и... не думал о последствиях своих поступков. Я ведь пообещал, что с тобой все будет в порядке, хоть ты этого и не помнишь. Сколько уже раз я успел нарушить это обещание?... - на этих словах, Донателло с невыразимой горечью и злостью ударил кулаком по несчастному матрасу, выбив небольшое облачко пыли из старых простыней. Вопреки ожиданиям, он вовсе не торопился растекаться в аморфную лужицу, наоборот: мускулы его оставались напряжены и казались совсем каменными на ощупь, а сам он то и дело резко дергал складки чужого одеяла, периодически выпуская их и сжимая ладонями худенькие, острые коленки Моны, скрытые под слоем плотной шерстяной ткани. Королева драмы, не иначе... Только вот сейчас Донни было уже наплевать, каким дураком он выглядел со стороны. Вся боль, вся тревога за жизнь Моны, которые он непрерывно испытывал на протяжении нескольких недель, денно и нощно гадая, как же ему помочь своей хвостатой подруге - все это в очередной раз достигло своего пика. Он просто должен был выговориться, как-то попросить прощения, хотя бы просто дать понять, как сильно он соскучился - ведь он взаправду, совершенно искренне любил Мону, пускай и не спешил говорить ей об этом. К чему слова, когда поступки и эмоции говорят сами за себя, причем с гораздо большей силой, чем любые шаблонные фразы и романтические признания?
- Я так сильно тебя подвел, - зло продолжал он, буквально не давая Моне вставить реплики в его затянувшийся, неконтролируемый монолог, с каждой секундой все больше смахивающей на исповедь. Из-за температуры и острой ангины, речь его отчасти звучала невнятно, а местами - откровенно бредово. Периодически он срывался на глухой, хриплый кашель, но затем снова говорил, не позволяя своему голосу окончательно сойти на нет. - Я не должен был пускать тебя одну, ни тогда, ни сейчас, понимаешь? Я сам позволил всему этому случиться. А значит, я несу ответственность за твои страдания. Лучше бы Рене ударил меня вместо тебя! Ну почему, почему ты туда пошла?! - он еще раз ощутимо дернул пальцами несчастное покрывало и, наконец-то, вскинул голову, уставясь прямо в лицо ошалело внимающей ему девушке, с непроходимым отчаянием ища ответ в ее глазах. - Ты так сильно на меня разозлилась? Я клянусь, я больше никогда не позволю себе быть грубым с тобой. Я найду способ вернуть тебе память и избавлю тебя от любой боли, ты только... не уходи больше, ладно? Хорошая моя, пожалуйста... - уронив голову обратно, не обращая ни малейшего внимания на частично сбившуюся повязку, гений снова крепко зажмурился, слабо потершись лбом о колени девушки.
Как он мог дать ей понять, как много она для него значила?...
- Никогда больше от меня не уходи. Я найду способ все исправить. Просто дай мне еще немного времени... ладно?