Итак, судя по словам Лео, он нашел эту страшную вещь в шкафу. Прекрасно. Поверил ли Микеланджело своему брату? Трудно сказать, он и так был полон некоторых подозрений на этот счет, но задать еще какой-нибудь вопрос он не успел, в их общество влился новый собеседник, хвостатая подружка Донателло. И давай сходу обвинять его, а как же, кто еще у нас шутник на весь коллектор?
- Глупая шутка? – повторил он, поднимая на девушку непонимающий взгляд. Он был сбит с толку уже вторым предположением того, что эта жуткая вещь могла принадлежать ему. Будто он мог притащить в дом такое странное оружие, слишком уж похожее на настоящее. Хотя, если взглянуть на перчатку объективно, она могла бы заинтересовать его, встреть он ее в каком-нибудь специализированном магазинчике с комиксами и атрибутикой для ценителей. Даже такую, взаправдашнюю. Но не когда над их головой город терроризируется загадочным маньяком, слишком уж напоминающим ему небезызвестного монстра, нет, для такого Микеланджело был слишком суеверен. Да и вообще, эта гадость слишком уж казалась ему страшной. Жуть берет от нее, но, когда Мона Лиза забрала ее у него, он почувствовал себя немного странно. И посмотрела она на него, прямо прожгла возмущенным взглядом вместо того, чтобы с большим вниманием отнестись к тому, что выхватила из его трехпалой ладони. Микеланджело только и успел, что выпалить предупреждение и почти успел подхватить перчатку, что Мона выронила, обрезавшись.
- Я же говорил, осторожно! - Он с несвойственным ему неодобрением покачал головой. Ему не понравилось, с каким пренебрежением она схватила перчатку и на какое-то жуткое мгновение ему даже казалось справедливым, что она обрезалась. Нечего хватать все, что плохо лежит. Но это странное мгновение прошло, хмурость, на секунду омрачившая его лицо, пропала, голубые глаза сочувственно заблестели. Мона не Лео, на том все заживет, как на собаке, да и порез ерундовый, удивительно, что Микеланджело вообще его заметил. А вот Мону ему было искренне жаль, лезвия не простили ей вольного обращения, хотя и валялись теперь у них в ногах. Микеланджело невольно отступил от упавшего на пол оружия и уперся панцирем в стену. Лежа там, маслянисто блестя лезвиями, перчатка заставляла держаться от нее подальше, Микеланджело был рад безмерно, когда Леонардо поднял эту штуковину с пола и тем самым освободил путь на выход.
- Лео, выброси это... Майки, где вообще ее взял? – Мона не переставала обвинять его. Черт возьми, он тут совершенно не причем, и все же виноват пока больше всех. Что ж, прожив с ними какое-то время, даже она теперь разделяет всеобщую уверенность семьи, что во всем странном и нелепом виноват обычно самый младший черепашка. Немного обидно, а он-то думал, что они будут друзьями.
- Забрал у Лео, представь себе, - проворчал он, чуть надувшись. Брат не замедлил подтвердить слова Микеланджело и заодно выразить пожелание (или это приказ?) не сообщать о странной находке никому больше. И задвинул ящик на самый верх. В решении лидера Микеланджело чудилось что-то очень правильное и в то же время очень хотелось притащить эту штуку и показать ее остальным братьям. Надо же узнать, какого панциря эта жуткая вещь здесь оказалась? Не могла же она сама нарисоваться здесь? Может, она вообще принадлежит сенсею? Но оглядев обоих невольных сообщников по сокрытию, он проглотил возражения. Не хватало только, чтобы пребывающая в перманентном раздражении Мона подняла бучу из-за этого. Она, как и Лео. Были яро против перчатки, а вот он..он чувствовал, что так торопится не стоит, что надо разобраться. И, может, перчатка вовсе не такая, как ему показалось вначале? Ему хотелось еще раз ее смотреть и коснуться лезвий. Но все, что он сделал после того, как его товарищи разошлись, это подогрел себе молока и, выпив его, ушел спать.
Уже у себя в комнате он, опасаясь темноты, чуть ли не с разбегу нырнул в холодную постель и завернулся в одеяло. Чернота комнаты пробудила в нем старый страх, привычный и даже в какой-то степени родной, но усталость быстро уволокла его в сон, сразу и намертво стиснув в объятиях родного кошмара.
Lost on the way, no one to blame, no one to say,
nothing to do with the way everything's changed.*
Вокруг клубился туман, матово белый, влажный, с нотками плесневого запаха. Он шел, не глядя по ноги, а туман облепил его тело противной пленкой и жарко дышал в лицо, заползая, казалось, под самый панцирь. Скоро, он знал это, он выйдет в привычные коридоры коллектора, где стены истекают конденсатом, а сквозняк впервые коснется его кожи, будто лезвием скальпеля. Когда это происходит на самом деле, тело сотрясает дрожь, инстинктивно пытаясь согреть. Помогало мало, он привычно крепко сжал челюсть, чтобы не стучать зубами, и двинулся вперед быстрее, стараясь игнорировать чужой взгляд в затылок и подступающий страх, заходящий со спины, будто кошка. Страшно. Страшно еще и от того, что он прекрасно знал, что будет дальше, но опыт долгих лет этого сна не давал ему и тени надежды на изменение сюжета.
So I feel a little like a child, who's lost, a little like,
(everything's changed) a lot, I didn't like all of the pain.
Он споткнулся, да так сильно, что потерял равновесие и полетел вперед, кувыркнувшись и тяжело приземлившись на каменные плиты. Каждый раз он так. Это всегда застигало его врасплох. Постанывая, он поднялся и обреченно обернулся, чтобы взглянуть на то, что в очередной раз попалось ему под ноги. Постоянное желание увидеть это превращало его в робота. Да, так и есть. За столько лет можно было и привыкнуть, а? Но нет, как и прежде, стоит его глазам нашарить и опознать в тумане предмет, как его всего прошибает паникой и душевной болью, будто тысячью сенбонов. Крик выжимает из него все силы и, обессилев, он падает на колени перед чужим пустым панцирем. Руки трясутся, как у припадочного, и, иногда, прикосновения к нему хватает, чтобы проснуться. Он обнимает пустой каркас, в котором когда-то была жизнь, и испытывает очередной наплыв ужаса – сон не отпускает его. Продолжается, заставляя его страдать. Здесь некому увидеть его, и Микеланджело в очередной раз изливает свою боль через слезы, всхлипывая и содрогаясь над старым, исковерканным тяжелыми ударами панцирем. Он не знает, чей именно он, но разве это имеет значение, на чьи останки он натыкается первыми? Один брат мертв, это не изменить. Каждый раз он боится, что видит будущее.
I'm confused, a lot of it is hard to take, and cause of it,
everything's changed, I thought I'd make it through the pain.
Наконец он поднимается на ноги, опустошённый и придавленный тяжестью потери. Не глядя, он оставляет панцирь валятся на прежнем месте, стук его о камень проглатывается туманом. Он идет дальше, сворачивая на дорогу к убежищу. По дороге он испытывает желание умереть, надеясь, что он не дойдет до второй находки.
Given the chance I would happily dance on the grave of the one
who shows no remorse
Череп легко раскалывается под его ногой, травмируя ее. Черная кровь течет вязко, лениво, словно нитями, и дергает ими нервы, заставляя ногу трястись в судорогах каждые три секунды. Он опускается на корточки, игнорируя рану. Подрагивающие пальцы поднимают остатки повыше, все еще надеясь, что прикосновение к ним отправит его прямиком в кровать. Но нет. Зато острый клюв режет пальцы, словно хорошо заточенная ракушка и он улыбается, даже в этом узнавая брата. Проклятый дурак. Почему все так? Вокруг его разбросаны остальные кости, светясь белым мертвенным светом. Он вдыхает влажный воздух и давится сухими рыданиями, так внезапно подступившими к горлу. Второй брат мертв.
Nothing is plain,
nothing can be explained, nothing.
В убежище светло и пахнет крысами. Он хромает дальше, предчувствуя, что сегодня сон выпьет все его силы. Надежды на пробуждение почти не было, пока он не выполнит привычный обряд до конца. И все же, это каждый раз застигает его врасплох. В голове появляется и начинает расти звон. Что это значит, ему прекрасно известно, и, тем не менее, стон срывается с его губ. Он идет в сторону жилой части, намереваясь побыстрее разделятся с этим и очнутся в своей постели, с головной болью и слезами в глазах. Но надо выполнить последние условия. И откуда в нем столько силы для этого? Отчаянье топит. Он останавливается перед одной из комнат, и туман впервые расползается перед ним, утекает, открывая перед ним четкую картину двери. Он знает, что найдет там, но звон исчезает, стоит ему коснутся ладонью ручки двери.
Given the chance I would happily laugh,
and be free to express what I feel.
Дверь скрипит, медленно открываясь, в глазах застыли слезы, он знает, что там будет. Почти свежий труп в окружении мух и гнуса.
Вот только сегодня там нет ни того, ни другого. Икнув от шока, он начинает тихонько хихикать, полагая себя окончательно сошедшим с ума. Градом потекли слезы, бесконечные в его кошмаре, руки поднялись, закрывая лицо, сам он обессиленно прислоняется к косяку, продолжая сотрясаться в полубезумном смехе. Он и не замечает, что, открыв дверь, впускает в свой кошмар что-то инородное. Вместо нунчак на поясе заткнула перчатка.
Given the the chance I could hold up my head and smile again.
- Лео? – он смотрит в отчаянной надежде на того, кто внутри. На живого. И не может поверить себе. Такого просто не может быть. Он вновь смеется.
Музыка сна - Sagisu Shiro – Nothing Can Be Explained (vocal ver.)
Отредактировано Michelangelo (2013-05-29 22:14:19)
