Хорошо, что Донни всегда таскал с собой аптечку. И хорошо, что то же самое делал спасенный им офицер... Хотя, кто кого из них спас — большой вопрос, так как пострадали в итоге оба, и оба же прикрыли друг друга на манер живого щита, уберегая от куда более серьезных увечий. Например, от проломленного сорвавшимся с потолка камнем черепа. Повезло еще, что на Фаере был шлем, хотя и он не особо-то защитил его голову от удара. Что касается самого Донателло, то последний лишь каким-то чудом сумел избежать сотрясения или досадных переломов, отделавшись парочкой внушительных шишек да множеством крупных синяков. Ну, еще ему слегка оцарапало висок осколком бетона, но то была сущая ерунда — и швов накладывать не нужно. Их с Моной новый знакомый пострадал куда больше, так что до поры, до времени гений даже не задумывался о собственных мелких травмах. Намного важнее было оказать первую помощь раненному офицеру, а после доставить его в безопасное место, причем так, чтобы не попасться на глаза другим солдатам и обычным прохожим. Задачка не из легких, хотя бы потому, что весил Фаер немало: мутантам пришлось буквально тащить его на собственных плечах, подхватив под руки с двух сторон, и так до тех пор, пока Дон не сумел отыскать короткий путь обратно на поверхность. И лишь убедившись в том, что здоровью офицера больше ничего не угрожает, ребята, наконец-то, смогли вздохнуть спокойно.

Ну, то есть как, "спокойно"... Разумеется, ни о каком спокойствии после всего случившегося и речи идти не могло. Изобретателю хватило одного-единственного взгляда на Мону, чтобы осознать: едва они останутся наедине друг с другом, как на многострадальную голову подростка обрушится целый шквал справедливой ругани и упреков. До того момента, пока они возились с Фаером, ящерица вела себя довольно-таки нервозно, и ее вполне можно было понять: столько неприятных событий за короткий промежуток времени, тут тебе и нападение Клана, и беспорядочная стрельба солдат по крышам, а тут еще и любимого парня едва не погребло взрывом в канализации — любой бы на ее месте испугался. Пожалуй, с ее стороны было бы более чем справедливо раскричаться или даже влепить опростоволосившемуся черепашке смачную затрещину, просто чтобы он в дальнейшем вел себя осторожнее и не бросался грудью на амбразуру. И вправду, это было совсем не в характере Донателло, в одиночку преследовать целый отряд, надеясь на... надеясь на что? На что вообще он рассчитывал, бросаясь вдогонку Лео и его бойцам? Что старший брат остановится, повернется к нему лицом, дав своим людям знак возвращаться к Шреддеру, пока он, их командир, спокойно обсудит с гением свое дурное поведение? По правде говоря, чем больше Донни задумывался о произошедшем, тем хуже он себя чувствовал, сознавая, до чего глупыми и нелогичными были его поступки. Он не должен был вмешиваться, это правда; с другой стороны, у него опять же не оставалось иного выбора. Что ему, просто стоять поодаль и молча наблюдать за тем, как футовцы обкрадывают военный конвой? "Гляди-ка, Мона! Не мой ли это дражайший братец возглавляет отряд ниндзя Клана и убивает ни в чем не повинных людей, ради удовлетворения поднебесного эго своего нового мастера? Давай-ка сядем здесь и посмотрим, чем все закончится!" Господи, до чего же глупо это звучало... глупо и тошно. И все же... принятое им решение по-прежнему ни коим образом не вязалось с привычной осторожностью и редкостным здравомыслием мутанта в фиолетовой повязке, порой так сильно напоминавшими окружающим самую обыкновенную трусость. Вспомнить только, как они с лисой напоролись на громящего оживленную городскую улицу психопата-Электро. Стал бы он тогда вмешиваться в происходящее, если бы не слова и пронзительный взгляд Ниньяры? Серьезно? Стал бы или нет?

"Да что же это такое со мной творится..." — и вновь этот чертов дождь, медленно, но верно перерастающий в сильнейший ливень. Тяжелые капли ударяют по лицу, заливая глаза и мешая спокойно обдумать случившееся; неплохо бы вернуться в убежище, пока они с Моной не промокли до самой нитки. Ну... или хотя бы на время укрыться где-нибудь. Взгляд мутанта устало скользнул вдоль темных жилых построек, выискивая подходящий навес, или просто сухой закоулок, в котором ребята могли бы переждать непогоду. В конце концов, внимание Донателло привлекло невысокое металлическое ограждение, какие обычно ставят по периметру строящихся или давно заброшенных объектов. Гений молча тронул плечо Лизы, кивнув в том направлении, и, не дожидаясь реакции ящерки, первым двинулся к изрисованному граффити забору. Вход отыскался быстро, и ребята, не долго думая, скользнули на территорию стройки — босые ступни тут же заскользили по влажной, размытой до состояния грязного болотца почве, но сейчас это мало кого волновало. Мутанты и так страшно выпачкались, разгребая завал в обрушенном тоннеле, куда уж больше-то? Порядком измотанные, сейчас подростки мечтали лишь об одном: поскорее очутиться в долгожданном тепле и уюте. Жаль только, место они выбрали далеко не самое удачное, ну да разве у них были иные варианты? Лишь бы за шиворот ничего не капало, да под ногами ничего не хлюпало, а так вполне сойдет. Под навесом голых бетонных плит царил холод и пугающий сумрак, но, по крайней мере, здесь было гораздо суше, чем снаружи. Выпустив руку Моны, которую он до сего момента заботливо удерживал в собственной широченной зеленой лапище, Донателло все также молча прошелся вглубь темного помещения, на ходу снимая насквозь промокший, во многих местах почерневший от грязи и копоти, безнадежно порванный плащ — да уж, теперь его только на свалку отправлять... Жалко, хорошая вещь была. Дон как-то рассеянно бросил его на груду строительного мусора в углу помещения, и сам же уселся рядом, невольно поморщившись от боли в ушибленных и отдавленных частях тела. Приподняв одну руку и накрыв ладонью отбитое плечо, гений осторожно повращал локтем в воздухе, одновременно массируя пальцам медленно, но грозно расползающийся по коже иссиня-черный синяк. "Завтра будет хуже," — все также отрешенно подумал техник, растирая место ушиба и одновременно с тем бросая взгляд на замершую поодаль Мону. Он чувствовал себя виноватым за случившееся, да и в целом ему было неприятно видеть свою девушку в таком состоянии — вся мокрая, растрепанная, с насупленным бледным личиком, по которому все еще скользит тень минувшего беспокойства... И как он вообще догадался втянуть ее в подобную переделку? А что, если бы в нее попали во время перестрелки? Или если бы ящерка сама решила спуститься следом за ним в коллектор... Дон невольно вздрогнул, отведя взор от саламандры, и весь как-то сгорбился под гнетом одолевавших его тяжелых мыслей, оставив плечо в покое, упершись локтями в колени и скрестив пальцы обеих рук в напряженный "замок". Меньше всего на свете ему сейчас хотелось вспоминать о том взрыве, что едва не унес с собой их с Фаером жизни, но...

"Ты даже не вернулся проверить, в порядке ли я," — с мрачным укором обратился изобретатель к Леонардо, так, словно бы тот был способен услышать его мысли на расстоянии. — "...и, в то же время, я видел твое лицо, перед тем, как твой солдат швырнул в нас эту чертову гранату. Ты хотел бросить ее сам... но что-то помешало тебе. Что же?" — где-то в сторонке уже отчетливо слышалось хмурое бормотание Моны Лизы, грозившее в любой момент перейти в гневную проповедь на тему здравомыслия и врожденного инстинкта самосохранения, а точнее, полного его отсутствия у шестоносца. Все еще погруженный в глубинный анализ произошедшего, хмуро и напряженно уставившийся куда-то себе под ноги, Дон как-то рассеянно помял костяшки пальцев, а затем нехотя приподнял голову, подчиняясь касанию двух прохладных перепончатых ладошек к собственному лицу. Все еще не глядя Моне в глаза, техник аккуратно отвел тонкую ручонку саламандры от своего покрытого коркой засохшей крови виска — не потому, что это прикосновение казалось ему казалось неприятным или болезненным, просто не из-за чего было так сильно тревожиться. Это же всего лишь мелкая царапина...

— Я в порядке, родная, — произнес он, все еще не спеша выныривать из собственных раздумий, чем, должно быть, немало возмутил и без того сердитую саламандру. Ну, еще бы, мало того, что не слушает, так еще и не дает обработать себе ссадины! Тут было, от чего потерять терпение. Ощутив волны исходившего от мутантки раздражения, Дон предпринял еще одну слабую попытку унять ее женскую тревогу. — Правда, все хорошо, меня же почти не зацепило... Фаеру досталось гораздо сильнее. Не нужно так беспокоиться.

Ну, разумеется, ящерка даже не подумала успокаиваться, а лишь еще больше на него рассердилась. Ух, сколько же раздражения и злости было в этом глубоком, прерывистом вздохе! А с какой силой она наклонила израненную голову мутанта на бок, продемонстрировав тому, что его вялые отмазки гроша ломаного не стоят — она все равно посмотрит и обработает полученные им синяки и порезы, все до единого, хочет он того или нет! Донателло и не думал сопротивляться ее жаркому напору, хотя подобное резкое движение заставило его шею неприятно хрустнуть, отозвавшись ноющей болью: как ни крути, а он и без того сильно помялся при обвале, особенно этой частью своего тела, и не хотел получить еще одно болезненное растяжение... Черепашка осторожно пошевелился, силясь вернуть себе былую позу с выпрямленной спиной, но не сумел этого сделать. Мона держала крепко... И, похоже, совершенно не собиралась выпускать его из своей железной хватки. Гений негромко ойкнул, ощутив, как насквозь промоченная перекисью ватка прижгла края его чуточку воспаленной раны, но эта боль показалась ему вполне терпимой, так что, в итоге, Донни просто снова замер в плену когтистых ладошек возлюбленной, стараясь игнорировать все возрастающий дискомфорт в позвоночнике.

— Мона... — юноша тщетно попытался воззвать к здравому смыслу, но его попросту перебили: Мона так сильно вызверилась, что, кажется, даже не услышала его тихой просящей реплики, будучи целиком охваченной собственными негативными эмоциями. Всегда теплые, искрящиеся точно яркие солнечные зайчики глаза сейчас опасно сверкали, точно у дикой кошки, и щедро сыпали искрами, да нет, буквально разили молниями, обжигая не хуже, чем ее резкие, даже откровенно грубые слова. При этом она продолжала усердно елозить ватным тампоном по грязным исцарапанным плечам умника, вынуждая его то и дело вздрагивать от до крайности неприятных ощущений: такое чувство, будто Мона специально травила ему раны, сознательно причиняя боль и пытаясь, таким образом, как следует проучить своего родного недотепу, отомстив ему за все тревоги и переживания... Само собой, его девушка вовсе не была способна на такие зверства, хоть в душе ей и хотелось отвесить Дону сочного подзатыльника; просто она была на взводе и не контролировала в полной мере ту силу, с которой она нажимала пальцами на чужие ссадины, спеша как следует их промыть. Однако, терпеть это с каждым мгновением становилось все сложнее. И дело было вовсе даже не в боли. — Мона!... — он предпринял еще одну слабую попытку вклиниться в поток сердитой брани, и вновь потерпел фиаско. Ему и без того было очень тяжело смириться со всем случившимся, а тут еще и эти нескончаемые упреки... Да, он в самом деле их заслужил, с этим не поспоришь, но неужели с этим нельзя было хоть немного подождать? Хотя бы полчасика... хотя бы пять минут!

Все, чего ему сейчас хотелось, это просто немного посидеть в тишине и хорошенько обо всем подумать.

"Я так больше не могу," — по мере того, как Мона распалялась под действием собственной гневной тирады, изобретатель рядом с ней все сильнее хмурился и горбил спину, упрямо отводя взгляд куда-то в сторону и неловко закрываясь от девушки широкой трехпалой ладонью, так, чтобы до крайности угрюмое выражение его морды не вызвало еще больший всплеск негодования со стороны взвинченной саламандры. Его терпение стремительно иссякало... Однако он старался, правда старался держать себя в руках, насколько это вообще было возможно в таком состоянии. Но даже его хваленой выдержки на сей раз оказалось недостаточно, чтобы спокойно дождаться окончания чужого монолога, как он обычно это делал, когда его девушка злилась, либо была чем-то очень сильно огорчена. Нервы мутанта дали сбой именно в тот момент, когда Мона в очередной раз попыталась развернуть его лицом к себе, силясь добраться до тоненького пореза на кончике его широкого зеленого носа. Не желая смотреть ей в глаза, юноша постарался отворотить физиономию прочь, чем вызывал еще одну неконтролируемую вспышку гнева со стороны Моны. Между ребятами немедленно завязалось что-то вроде сдавленной возни, сопровождаемой сдавленной руганью ящерки, на повышенных тонах требовавшей, чтобы умник сидел смирно и не пытался избежать дезинфекции.

Пожалуй, именно это и стало для него последней каплей.

"Господи, ну что же ты...!" — резко прекратив уворачиваться от вездесущего комочка ваты, действовавшего ему на нервы своим резким спиртовым ароматом (ну в нос-то, черт возьми, зачем совать!!), Донателло неожиданно стремительно вскинул свои сильные, перемазанные грязью и сажей лапищи, перехватив ими оба тонких запястья Лизы, и с силой сжал их в своей недюжинной хватке. Естественно, он и не думал причинять девушке вред, равно как и резко отпихивать ее от себя, точно какую-то надоедливую шавку, но движение все равно вышло достаточно порывистым и грубоватым, заставляющим примолкнуть не столько от боли, сколько от испуга — гений никогда не позволял себе таких жестов по отношению к своей возлюбленной. Но сейчас он просто хотел ее остановить... и как-то утихомирить, что ли, чтобы она прекратила шипеть, бухтеть и без конца ругаться. Голова и так болела после удара о камень, а тут еще эти резкие возмущенные вопли, вызывающие до крайности неприятный звон в ушах... Сколько уже можно было на него кричать!

— Хватит, — теперь и голос умника растерял былые виноватые и просящие нотки, став не то, чтобы холодным, но пугающе ровным и спокойным. Вместе с тем, даже сейчас в нем слышалась огромная усталость... и что-то еще, пока что не совсем понятное, но достаточно глубокое и отчетливое. Отчаяние? Да, пожалуй, именно оно. — Просто прекрати это, — Донателло уже не пытался отвести взгляда, впервые за весь вечер прямо посмотрев в чужие глаза и все также удерживая саламандру за руки, не отталкивая и не притягивая ближе к себе. — Прекрати на меня кричать. Мне и так тяжело, понимаешь? Не надо делать вещи еще хуже, чем они уже есть для меня, — на несколько секунд, между подростками повисла гулкая, до крайности напряженная тишина... а затем хватка мутанта вдруг резко ослабла, и хрупкие кисти Моны вновь оказались на свободе. Переведя взгляд на ее слегка побелевшие запястья, с отчетливым оттиском чужих здоровенных ладоней, медленно растворяющимся на фоне нежной салатовой чешуи, Донни снова нахмурился и приоткрыл было рот, словно бы желая попросить прощения за свой грубый жест... но так ничего и не сказал, лишь молча отведя взгляд, а затем вовсе поднявшись на ноги и отойдя прочь, оставив девушку в одиночестве сидеть на куче строительного мусора, растерянно и, должно быть, обиженно уставясь ему вслед. Уходить парень, конечно же, никуда не собирался: просто ему нужно было немного успокоиться... и привести нервы в порядок. Приблизившись к одной из недостроенных стен, открывавшей неприглядный вид на залитую водой заброшенную стройку, Дон все также безмолвно оперся локтем о край зубчатой кирпичной кладки и замер, устремив невидящий взгляд куда-то за пределы их импровизированного "убежища".

Паршиво... просто паршиво.

Все то долгое время, что они с Моной провели бок о бок после своего счастливого воссоединения на ферме в Норхемптоне, гений всеми силами старался скрыть от нее свои внутренние переживания, чтобы не дай бог не потревожить без того измотанную морально и физически саламандру. Он знал, что девушка без конца винила себя во всех тех многочисленных бедах, что обрушились на клан Хамато с поры знакомства Донателло с этой необычной ящерицей, и не хотел причинять ей лишнего беспокойства... Ему вообще никогда не составляло труда скрывать от окружающих свои подлинные эмоции, даже если сердце рвалось на части от тоски и безнадеги, умник все равно старался продемонстрировать улыбку. И только в самых крайних случаях, когда душевных сил уже ни на что не оставалось, Дон мог показать себя злым, или огорченным, или даже откровенно напуганным, каким он и был на самом деле, хоть и старался прятать все свои тревоги под маской привычного спокойствия и непоколебимой уверенности в завтрашнем дне. Это было очень непросто — так долго контролировать все эти негативные эмоции, а вдвойне сложнее было держать себя в руках после того, как родной брат, которого он любил так сильно и горячо, что порой слезы на глаза наворачивались, в очередной предал его, едва не похоронив гения под грудой холодных камней и обломков ржавых водопроводных труб... Проклятье, одно лишь воспоминание о Лео заставляло его испытать такую сильную душевную боль, что становилось даже трудно дышать. Он мог бы попытаться описать это чувство Моне, но просто не находил в себе сил на подобные откровения. Ему было тяжело даже просто сказать ей что-то, из-за упрямо вставшего в горле комка — но он все же попытался это сделать, чувствуя, что иначе ситуация просто окончательно выйдет из-под его контроля. Глубоко и неровно вздохнув, все еще не вполне владея собственным голосом, умник негромко выдавил:

— ...прости. Я знаю, я не должен был туда спускаться... я снова все испортил, и ты могла пострадать по моей вине. Мне правда очень, очень жаль, Мона... но я не мог поступить иначе, понимаешь? — он устало возвел глаза к темному, рокочущему небу, словно бы ища в нем что-то, а на деле просто старательно подбирая слова, в тщетной попытке хотя бы отчасти, хотя бы на миллиметр приоткрыть Моне свои истинные чувства. — Это почти... почти как в те времена, когда ты потеряла память. Умом я знаю, что не могу ничего с этим поделать, но внутри... все протестует против такого расклада, и я инстинктивно хочу все исправить, — опустив голову, Дон поднес свободную ладонь к собственной груди и непроизвольно сжал ее в кулак, прямо напротив того места, где тяжело и горько билось его сердце. — Что-то во мне отказывается принимать вещи такими, какие они есть. Я просто до сих пор все никак не могу поверить, что Леонардо... что Лео предал нас. Там, в подземельях... он пытался бросить в меня гранату, но что-то остановило его. Он замешкался... В итоге взрыв устроил другой боец, а Лео даже не остался проверить, жив ли я. И все же... что-то в его взгляде заставило меня сомневаться в том, что он вправду желал мне смерти, — убрав локоть с кирпичной кладки, изобретатель вновь развернулся лицом к притихшей ящерице, устремив на нее свой бесконечно тоскливый и усталый взгляд.

— Он мой брат, Мона. И если еще остался хотя бы один-единственный мимолетный шанс, хотя бы одна тысячная доля процента вероятности того, что он раскается и осознает, какую ужасную ошибку он совершил... я сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуть его домой.

Почему ему было так тяжело ей раскрыться?

Ведь Мона ему не чужая. Совсем наоборот — эта ящерка всегда была готова его выслушать, успокоить и дать ценный совет. Она приходилась ему не только возлюбленной, но и преданным, надежным другом... Верным, понимающим, отзывчивым. Так почему же он так редко позволял себе говорить о том, что на самом деле творилось у него в душе? Ну, отчасти, истинная причина заключалась в том, что юноша банально не хотел доставлять Моне еще больше беспокойства, чем она уже испытывала. Начало их дружбы ознаменовалось до крайности неприятными событиями, оставившими неизгладимый след не только на их телах — самые жуткие шрамы были скрыты глубоко под кожей, и они все еще страшно болели, не давая своим владельцам покоя. Донателло знал, что его подруга до сих пор сильно переживает по поводу всего случившегося с ними, и, как следствие, ее моральное состояние было весьма далеким от представления техника о счастливой, спокойной и уверенной в себе личности. Он не хотел омрачать жизнь Моны, и заставлять ее тревожиться  понапрасну, то и дело перенимая на себя чужие страхи и волнения.

Но разве не в этом заключалась сама суть их дружбы... и любви?

Конечно, ящерка не могла остаться в стороне от всего этого. Неосторожный поступок гения напугал девушку, и пережитый страх заставил ее кричать и ругаться — вполне естественная (и справедливая!) реакция. Но сейчас, едва услышав сокровенные слова из уст вконец расклеившегося юноши, она мигом остыла, кажется, напрочь позабыв о каком бы то ни было негативе. Лицо ее казалось потрясенным... Еще несколько секунд Донни всматривался в ее растерянно округлившиеся глаза, а затем вновь отвернулся к завесе проливного дождя, испытывая смешанное чувство раскаяния и неукротимого желания побыть одному. В тишине и относительном покое, без необходимости разбираться во всей этой дряной ситуации... Должно быть, Мона это прекрасно почувствовала, так как больше не предпринимала попыток нарушить воцарившего молчания. Какое-то время, мутанты вообще ни о чем не говорили: Донателло неподвижно всматривался куда-то вдаль, кажется, даже не видя всех этих грохочущих свинцовых туч и тонущих в бледно-серой дымке мрачных силуэтов городских высоток, а Лиза... Лиза, по всей видимости, просто размышляла над всем тем, что она только что услышала, не тороплясь возобновлять прерванный разговор. Что ж, техника это вполне устраивало. Иногда им обоим стоило просто немного... помолчать, что ли. Успокоиться и подумать о своем, не пытаясь скандалить — разве это так сложно?

Нет, разумеется, ничего сложного в этом не было. Но и оставлять все как оно есть, Мона явно не собиралась. И как бы сильно ее возлюбленный не стремился избежать неприятного ему разговора о своих внутренних переживаниях, она твердо решила идти до победного конца. Не напролом, конечно же: вместо этого, саламандра избрала куда более мудрую стратегию... Погруженный в свои невеселые мысли, Донателло даже не заметил, когда и как она успела к нему приблизиться, бесшумно подкравшись к неподвижной глыбой замершему в сторонке гению и встав рядом с ним, также внимательно глядя куда-то вдаль. Заметив ее безмолвное присутствие у себя под боком, Дон тут же почувствовал себя не в своей тарелке, испытав новый острый прилив стыда. Не только за учиненную им глупость, но и за то, что он резко оборвал бедную ящерицу, не дав ей продолжить нотацию. Еще и схватил ее так грубо... аж до синяков. Почувствовав на себе пристальный взгляд девушки, Донни еще больше помрачнел, не решаясь посмотреть на нее в ответ... Но, оказывается, этого и не требовалось вовсе. Мона просто осторожно обняла его за руку, едва ощутимо прижавшись теплой щекой к накаченному плечу умника — и, как ни странно, это легкое прикосновение действительно сработало. Юноша замер на долю мгновения, явно застигнутый врасплох неожиданной лаской... а затем его узлами натянутые мышцы медленно расслабились. Не до конца, некоторое напряжение еще оставалось, но все же... Склонив голову, подросток молча вслушался в тихий голос ящерки, не замечая, с какой стремительно возрастающей жадностью он впитывает в себя ее речь, находя в ней столь отчаянно недостающие ему смелость и умиротворение. Мона вообще очень редко вела себя так, сменяя привычный образ деловой, чуточку вспыльчивой, но решительной и любознательной барышни на удивительно нежную, понимающую улыбку и лучистый взгляд, полный особого тепла и понимания... И когда она позволяла себе быть такой, Донателло понимал с необыкновенной ясностью, как сильно, на самом деле, он ее ценит и любит.

Она знала не хуже изобретателя, как много для него значила ее поддержка. И щедро ею делилась, чувствуя, что она   необходима ему прямо сейчас, в эту самую минуту, и что он нуждается в ней так остро, что даже не в силах выразить это словами. Все, что мог сделать Донни — это лишь покрепче стиснуть обхватившую его лапу тонкую, изящную кисть, на сей раз куда более осторожно, но столько же горячо и отчаянно. Этот жест сполна выразил все его эмоциональное состояние, позволив Моне ощутить всю ту боль и безграничное отчаяние, что скопились в его душе за долгий, по-настоящему долгий промежуток времени, в течение которого он усердно прятал свои подлинные чувства от глаз друзей и близких. Обсуждать Лео было до крайности непросто, но Мона и не заставляла его это делать, предпочитая в основном говорить самой, давая умнику время успокоиться и взять себя в руки. Не выдержав, гений опустил голову, отвлекшись от пустого созерцания царящей за пределами их временного укрытия непогоды, и молча устремил взгляд в самую глубину медово-желтых глаз, чувствуя, что камень на его сердце как будто бы постепенно мельчает, пока что еще не исчезая полностью, но заметно теряя свой гнетущий вес. Умник даже не подумал уклоняться от очередного ласкового жеста, и перепончатая ладошка саламандры беспрепятственно легла на его исцарапанную, влажную скулу, осторожно поглаживая грубые черты возлюбленного, словно бы стирая всякое беспокойство с его утомленного лица. Донни невольно опустил веки, все также не спеша отводить взгляда, как-то даже завороженно глядя на девушку сверху вниз и, кажется, напрочь забыв обо всем на свете, за исключением ее самой и, конечно же, Лео. Да... Мона во многом была права, и было как-то даже глупо с ней спорить. Единственное, насчет чего он еще мог бы попытаться возразить — это о своей способности сохранять хладнокровие в любой ситуации. Вот уж чего ему не доставало так не доставало! Особенно теперь, когда он был вынужден взять на себя большую часть ответственности за их семью... Ну какой из него лидер?

Едва только Лиза закончила говорить, как между притихшими подростками вновь повисла звенящая, неуютная тишина, прерываемая лишь влажным шорохом дождя да унылым завыванием сквозняка. Дон не спешил отводить взгляд от родной салатовой мордашки, равно как и Мона не торопилась убирать ладошку с его груди, уложив ее поверх рваных, неровных шрамов и уродливого скола на бледном пластроне юноши — точно над тем местом, где гулко билось сердце юного мутанта. Судя по изумленной, даже откровенно растерянной физиономии, юноша был как минимум тронут, а как максимум — глубоко потрясен услышанным. Казалось, что охвативший его беспомощный ступор не исчезнет без постороннего вмешательства... но это было обманчивое впечатление. Неожиданно придя в движение, Дон с прежним затяжным молчанием поднял доселе безвольно свисающие по бокам руки, коснувшись худеньких плеч подруги... а затем вовсе заключил ее в тесное кольцо объятий, крепко прижав к собственному пластрону и слепо уткнувшись носом в растрепанную, влажную гриву непокорных каштановых кудрей. Мона сама не заметила, как оказалась с легкостью приподнята в воздух: удерживаемая на весу сильными лапами своего возлюбленного, она могла ну разве что неловко болтать ногами да покачивать кончиком длиннющего хвоста, будучи не в состоянии высвободиться из этого необычайно цепкого и в то же время бережного захвата. В конце концов, Дону и этого показалось мало, так как он вдруг наклонился и, чуть ослабив хватку, быстро поднял вконец опешившую саламандру на руки, все еще с зажмуренными глазами прячась лицом в ее пышной шевелюре. Ничего не говоря, изобретатель отошел вглубь темного помещения и вновь уселся на одну из куч строительного мусора, даже не подумав выпустить Мону из своих объятий. Он намеренно избегал ее взгляда, словно бы стыдясь проявленной им слабости, с тяжелым вздохом потираясь переносицей о висок девушки и время от времени награждая ее легкими и нежными, отчасти даже виноватыми поцелуями в скулу или порозовевшую щеку.

— Прости, прости, — в конце концов, спешно пробормотал он, — ты права... я должен вести себя осмотрительнее. И не терять головы... Еще ничего не кончено, это точно, — добавил умник уже совсем тихо, замерев с закрытыми глазами и смущенной саламандрой на коленях. И едва ли он планировал отпускать ее от себя в ближайшее время — видимо, так и собирался держать ее в объятиях, точно большую мягкую игрушку, периодически устало вздыхая и незаметно хмуря свои тяжелые бровные дуги. Вот что бы он без нее делал?...

— Спасибо, родная...

До чего же ему было стыдно...

По правде говоря, Донателло никому не любил раскрывать собственную душу, и вообще редко демонстрировал окружающим свои истинные эмоции, стараясь держать их глубоко в себе, с невиданным упрямством отрицая наличие какого-либо скрытой внутренней тревоги. Лишь бы только не причинить кому-либо лишнего беспокойства... Например, любимой девушке, которая вообще всегда очень остро за него переживала. Донни вовсе не хотелось показывать ей, как сильно, на самом деле, повлияла на него сегодняшняя встреча с Лео. Но сделанного уже не воротишь, да и кого он пытался обмануть? Это Мону-то? Хах, нашел дурака, как говорится. Или, правильнее сказать, "дуреху"... Мона всегда была на редкость умной и сообразительной особой, и от ее внимания ничего нельзя было утаить — в особенности, ужаснейшее настроение ее возлюбленного. Уж что-что, а чужое вранье она распознавала примерно с той же легкостью, с какой сам техник собирал новые удивительные механизмы из подручного мусора и старых ломанных запчастей. И все равно... ему было безумно стыдно перед нею, так стыдно, что Ди просто не мог найти в себе достаточной смелости прямо взглянуть ей в глаза. Однако, когда ящерица осторожно развернула его хмурую физиономию, бережно обхватив ту теплыми перепончатыми ладошками за слегка угловатые скулы, Донателло не стал избегать ее прикосновения, лишь с очередным удрученным вздохом склонив голову вниз, покорно подставляя старчески нахмуренный лоб под нежный, трепетный поцелуй. Не стал он возражать и против того, чтобы Лиза осторожно спустила маску с его израненного лица, незаметно ослабив тугой узел на затылке гения. Запоздало вспомнив о полученных при обвале ссадинах и синяках, Дон предпринял слабую попытку отвернуться, но Мона ему этого не позволила, удержав мутанта в прежней позе и в очередной раз ласково коснувшись губами его исцарапанной переносицы. Невольно, взгляд Ди все-таки задержался на по-доброму усмехающемся лице саламандры... а затем окончательно расслабил веревками натянутые мышцы, понимая, что просто не может дальше сопротивляться ее словам и успокаивающим касаниям. Было ли это очередным проявлением слабости с его стороны? Возможно. Но иногда даже самым сильные и выносливые личности нуждались в сторонней поддержке... А гений в принципе никогда не претендовал на звание черепашки-"кремня", способной выдержать абсолютно любые испытания.

В конце концов, никто ведь не идеален... да?

"Прости, что тебе приходится возиться со мной, как с маленьким ребенком," — он был бы рад сказать это вслух, с тяжелым сердцем наблюдая за стараниями Моны ненавязчиво взбодрить своего чересчур хмурого приятеля... да только не может, да что уж там, попросту не хочет разрушать созданную ящеркой атмосферу совершеннейшей идиллии. Это было бы подлинным кощунством с его стороны, ведь девушка так старалась, так заботилась о нем. Она и вправду очень сильно за него переживала... И, несмотря на острое чувство вины, Донателло не мог отрицать, что ему нравилось происходящее. Нравилось то, как нежно Мона с ним обращалась, силясь угодить гению абсолютно во всем. И куда только подевалась та разгневанная, пышущая изумрудными языками пламени драконица, терзавшая его своими сердитыми окриками и упреками? Донни с благодарностью прижался лбом к чужой макушке, но затем вновь резко напрягся, ощутив, как бывшая студентка ненавязчиво высвобождается из его объятий — куда...?

— Шшшш... Я никуда не ухожу, — тут же успокаивающе прошелестела Мона. Поколебавшись, Дон нехотя ослабил хватку, мысленно отругав себя за очередную глупость. Как будто мутантка собиралась куда-то отсюда убежать, оставив гения одного... Что за идиотская мысль! И все-таки, несмотря на все доводы рассудка, Донателло просто не смог заставить себя выпустить ее тонкую кисть из своей грязной, израненной лапищи. Мона, впрочем, и не пыталась отнять руки; более того, она намеренно позволила юноше удержать ее рядом с собой, и этот жест каким-то волшебным образом окончательно утешил его взвинченные нервы. Что, впрочем, не помешало ему по-хищному сграбастать девушку обратно к себе на колени, повторно заключив ее в тесное кольцо объятий. Так было гораздо спокойнее... Теперь он даже не пытался увернуться от смоченной спиртом ватки, то и дело аккуратно касавшейся его открытых порезов и горящих болью участков с содранной кожей, терпеливо выдерживая неприятное жжение и довольно жмурясь всякий раз, когда Мона ласково целовала его в очередную болячку или ушиб — словами не передать, как же сильно ему нравилось все происходящее! Благодарность жаркими волнами захлестывала его душу, и спустя какое-то время подросток окончательно разомлел, с трепетом ловя каждое новое касание нежных теплых губ к собственной коже, в свою очередь, мерно поглаживая талию саламандры. Лишь единожды его лицо вновь сморщилось от острой боли на месте глубокой кровоточащей ссадины на виске: гений даже порывисто вскинул одну руку, поднеся ту к лицу, и слабо ойкнул себе под нос.

— Все нормально, — шепотом откликнулся он, едва заслышав успокаивающее воркование Моны над ухом, и вновь расслабленно закрыл глаза, позволяя Моне возобновить на мгновение прерванную процедуру — ничего страшного, всего-навсего царапина... Поболит немного, да перестанет. Умник едва слышно вздохнул, чувствуя, как при одном-единственном воспоминании обо всем случившемся, в его груди вновь начинает ворочаться тяжелый мерзкий ком, сплошь состоящий из глухой тоски и непроходимого разочарования. И, вполне возможно, что в итоге изобретатель вновь с головой ушел бы в свои невеселые мысли... да вот только у Моны были совсем другие планы. Честно говоря, Донателло даже не сразу понял, что, собственно, происходит: просто в какой-то момент саламандра вдруг отвлеклась от его ран и вплотную приблизилась к посмурневшему лицу механика, наградив его крепким, горячим, в какой-то степени даже отрезвляющим поцелуем, вмиг прогнавшим все его дурное настроение... Ну ладно, допустим, что далеко не все, однако Ди тут же с готовностью подхватил сию бесхитростную ласку, найдя в этом наилучший способ отвлечься от собственных донельзя мрачных размышлений и растопить могильный холод на сердце. Мона прекрасно знала, как ей лучше всего взбодрить своего донельзя хмурого, не дав ему вновь закрыть от нее свою душу... И эта тактика в самом деле работала! Причем совершенно безотказно. Не прошло и нескольких секунд, как мускулистые руки шестоносца с каким-то болезненным отчаянием сдавили поясницу ящерки, вплотную прижимая ту к жесткому, ребристому торсу, не оставляя ни малейшего зазора между их телами. Поначалу неторопливое, бережное касание шероховатых, чуть потрескавшихся губ довольно-таки быстро переросло в куда более жаркий и пламенный поцелуй — а тот, в свою очередь, становился все более порывистым, каким-то даже лихорадочным, как если бы ребята боялись даже просто на мгновение оторваться друг от друга. Такого с ними не происходило уже очень давно, да и происходило ли вообще? Честно говоря, сейчас умнику меньше всего хотелось что-то сравнивать и анализировать. Он просто молча наслаждался происходящим, откровенно упиваясь близостью своей любимой, ее вкусом и запахом, усиливающимся жаром ее заметно распалившегося тела, все еще тесно прижатого к его собственному перепачканному пластрону. Одна из ладоней техника взметнулась выше по изогнутой линии позвоночника саламандры, минуя ее напрягшиеся лопатки и плечи, горячо накрывая встрепанный затылок, невольно захватывая и стискивая пальцами тугие кольца влажных каштановых кудрей. Видимо, этот порывистый жест причинил девушке боль, так как она издала короткий, мычащий звук, напоминающий стон... Гений тут же прервался, распахнув глаза и внимательно посмотрев на раскрасневшуюся мордашку любимой. Его собственные зрачки заметно расширились, почти целиком захватив бледную серебристую радужку — явный признак с трудом сдерживаемого желания.

— Прости, — хрипло произнес он, впрочем, все еще не спеша ни отстраняться или как-то ослаблять свою железную хватку. Он чувствовал, что сейчас не самое подходящее время (да и место, черт возьми) для столь, кхм, пылкого проявления юношеской страсти... Но едва ли мог что-то с собой поделать. — Прости, — повторил он сбивчиво, одновременно с тем совершенно бессовестно склонившись лицом к чужой груди и буквально осыпая видимую ее часть дождем горячих, чуть влажных поцелуев. — Хорошая..., — прошептал Ди уже совсем тихо, перед тем, как вновь вскинуть голову и прильнуть губами к обнаженной шейке подруги, жадно захватывая и посасывая тонкую салатовую чешую, постепенно спускаясь все ниже и ниже, вплоть до чувствительного участка возле одной из ключиц саламандры. Там гений предпочел задержаться на подольше, сделав ласку еще более жаркой и настойчивой, покуда его губы не оставили пылающий огнем след на чувствительной коже ящерки. Только после этого мутант вновь остановился, но лишь затем, чтобы едва слышно выдохнул на ухо своей возлюбленной:

— Девочка моя... Я так тебя люблю.