Это и печально, и в некоторой степени даже смешно. Тот, кто жил, как я, в большой, шумной, дружной семье, меня сможет понять. И сможет почувствовать ту невыносимую тишину, режущую слух пустоту, которая заполняет твой дом гораздо плотнее, нежели веселые голоса тех, к кому ты так привык за всю свою жизнь. Действительно смешно, если не сказать по иронии – нелепо.
Как часто мне приходилось изображать из себя неприкаянного страдальца и мечтать о своем собственном необитаемом острове в океане, где я могу побыть один? Слишком часто, если не сказать… постоянно. Хоть мы и братья, должны друг за друга стоять горой, мы рвем панцири брат ради брата и готовы принести себя в жертву ради спасения каждого из нас – и все же мы совершенно разные. Это делало порой жизнь просто невыносимой. Вечно сломанный дымящийся телевизор, помятые, превратившиеся в хлам системники, только что собранные мною, которые были использованы в качестве опоры для отжиманий, оплавленные провода по всему дому, потому что кое-кто кладет зажженные ароматические палочки где ни попадя, лишь бы во время медитации его драгоценной сущности было комфортно… Было отчего взвыть волком, уж поверьте. Долгие годы сосуществуя с такой слегка сумасшедшей компанией, уже потом, когда долгожданная тишина стала напоминать молчание кладбища, старая привычка давала о себе знать – редко в мое убежище проникали мыши, устраивали погром в лаборатории и усердно грызли проводку разбредаясь по всему  ветхому зданию, и любой воспроизведенный их крошечными лапками посторонний шум порождал первую мысль, в моей изувеченной временем голове – братья… Братья вернулись.
Братья не вернулись… И никогда больше не вернутся – так я думал до недавнего времени. Я один? Один за огромным столом, с потрескавшейся теплой кружкой остывшего кофе…
Чтож… Кухня – это место собраний. Большой, круглый стол, за которым спокойно размещались все мы, спорили, ссорились, мирились – мы оставались вместе, и еще до нашего пятнадцатилетия, я, тогда совсем еще юная и наивная черепашка, начитавшись книг, которые приносил мне сенсей, наш отец,  невольно сравнивал нас с рыцарями Короля Артура. Сильные, смелые, отличные бойцы, мы призваны помогать простым людям, жителям родного мегаполиса. А в недалеком будущем мы обязаны были стать теми, кто защитит мир от зла, как бы это, может быть, слишком пафосно и не звучало – наши детские умы, не очерненные, не испорченные ничем в то время, свято в это верили. Мы думали, что со всем справимся. Глупые дети… Мы же ведь не супергерои. Мы не бессмертны. Наш криптонит – это мы сами. Я знаю все наши слабости, и на сколько мы можем быть сломлены. Уже теперь знаю…  что Стол рыцарей опустеет, что братства не будет, а один герой – и не герой вовсе. Когда мы потеряли Мастера Сплинтера – наша непоколебимая вера серьезно пошатнулась, на манер нашего щита, оберегающего клан Хамато…  Когда мы потеряли Майка – по щиту расползлась глубокая трещина. А со смертью Рафаэля – наша вера разделилась на две половинки, по одну сторону которой стоял я, жаждущий мщения за вереницу смертей моих друзей и членов моей семьи, дружно шагавший под руку с ненавистью, уже тогда граничащей с безумием. С другой же, образовав вокруг себя непроницаемый, глухой стеклянный колпак, оказался Лео.
Лео, наш Лео… Груз ответственности лидера, который некогда возложил на его плечи наш учитель, превратил его в раба своих обязанностей. Защищать нас… Защищать младших братьев любой ценой. В итоге эта обязанность и сломала его.  И гораздо сильнее, чем можно было себе представить… 
Возможно ли было бы увидеть мне нечто более жалкое, чем мой старший брат тогда? Пускай много утекло времени с тех пор, но я отчетливо вижу его, за этим самым, старым, испещренным сколами и щелями с человеческий мизинец столом, осунувшегося и совершенно равнодушного, с пустыми, белыми глазами, устремленными в потолок убежища. Он  напоминал собой брошенную,  изломанную куклу, с вывернутыми задом наперед руками и проткнутыми иглами игрушечными глазами из папье-маше. Аура его отчаяния была настолько сильна, что довольно быстро, привычная ему медитация,  перестала поддерживать в нем состояние гранитного спокойствия, и в итоге,  боль склонила чашу весов в свою сторону, выжгла старого Леонардо изнутри дотла, оставив лишь блеклую оболочку на которую без ужаса и не взглянешь.
Сутками напролет лидер молча сидел, уставившись безжизненным взглядом в одну точку… он не ел. Ни спал. Мне приходилось насильно заставлять его есть, приводя тысяча и один довод, главным аргументом, последним ударом перед тем, как его слабая, дрожащая ладонь неуверенно хватала ложку, было – ты нужен мне. Ты все еще нужен мне, Лео! Ты не один, у тебя остался я – Донателло! И по началу, это действовало, к моей несказанной радости. Лишь поначалу…
Вроде бы свыкнувшись с мыслью о том, что черепашек-мутантов осталось лишь двое, Леонардо посвятил себя новому увлечению, вполне успешному, как мне казалось, облегчающему его душу, замена медитации и чтению книг – музыке.
Пока я работал над планом, позволяющим прикрыть концерн роботехники Шреддера, брат безвылазно находился в своей комнате, слушая старые пластинки. Допотопный граммофон, благодаря моей скромной персоне оживший и готовый к работе, исправно крутил темные «блины», найденные мною на свалке в большом ящике. Как оказалось Лео был весьма избирателен, и его вкусы и предпочтения меня неприятно удивляли. Это заунылые мелодии, обычно на осеннюю тематику и, хм, даже забавно, утерянную любовь. Слушая надрывающую душу пронзительную скрипку, чей плач эхом разносился по опустевшему жилищу, я чувствовал себя донельзя убитым своими депрессивными припадками, тогда как лидер спокойно, прямо, словно аршин проглотил, возлежал на напольном матрасе, сложив руки замком на животе, и сосредоточенно вслушивался в резкие, режущие слух неприятные ноты. На его лице глубокая задумчивость и спокойствие… и только лишь ради этого я оставался на месте, продолжая работать и не мешая брату «наслаждаться» этой по моим меркам отвратительно унылой музыкой.  Тихий голос женщины умирающим тоном  выводил ноты «Мрачного воскресения», пластинка угрюмо шипела и плевалась – игла проигрывателя без конца соскакивала со звуковой дорожки и уезжала в сторону, Лео самостоятельно поправлял ее и ложился все в ту же позу истукана, ни слова не говоря. Наш дом заполнили звуки плача этой проклятой «шкатулки» - спустя пару дней я уже почти ненавидел себя, за то, что принес эту адскую машину в убежище и преподнес ее утешительным подарком старшему брату. Музыка не стихала ни днем – ни ночью… Леонардо просыпался с нею, и ложился – и будильник и колыбельную ему заменяли эти многочисленные стопки виниловых грампластинок, не смолкая ни на минуту. Что же до меня… Я с этим смирился. Почти…
Перебрался спать в лабораторию, разобрав себе тахту на потрепанных коробках с книгами, уложенных в три ряда по шесть штук и занимающих чуть ли не половину моего рабочего пространства. Слегка досадно, и надо сказать, не очень неудобно, но теперь в моем распоряжении все два этажа черепашьего логова, где я мог разместить свои приборы и выдвинуть железные столы из лаборатории. Ведь все пустовало. Но даже свернувшись в клубок на мятых коробках, накрывшись вытертым пледом, при плотно закрытой двери в мой угол, я слышал эти песни, паразитами проникающие через все щели и просачивающиеся в кору мозга, своей навязчивой мелодией терзая и без того беспорядочные мысли.  Конечно такая вещь, как здоровый сон, уже давно стала для нас редкостью, но тогда даже просто вздремнуть на полчаса, казалось мне невероятной роскошью. Несколько абсолютно бессонных ночей… и Донни не выдержав сих мук, отправляется спать на улицу. Ну, или почти на улицу. Коллекторные трубы достаточно крепкие, чтобы выдержать вес средней по массе черепахи мутанта. Тогда уже я вдоволь мог отоспаться в тишине сырых коридоров, разлегшись на гладкой металлической поверхности труб, застелив их старыми газетам, и свесив ноги вниз над каналами со сточными водами. Единственным звуком здесь был мерный шум перекликающихся между собой ручейков, устремляющихся под уклоном вниз,  к стокам,  да перестук свинцовых капель с округлых, каменных сводов тоннелей. Тогда мне казалось, что скоро все кончится… что все придет в норму, стоит лишь немного потерпеть, переждать этот период беспросветной тоски по утерянному. И я готов был предоставить Лео куда больше времени, чем требовалось мне самому, чтобы адаптироваться к этой непростой ситуации, в которой мы находились. Я думал мы сильнее. Что Лео сильнее!
Я ошибался.
Утро начиналось для меня в полдень, поскольку засыпал я довольно таки тяжело, находясь в таком подвешенном состоянии, словно кошка на дереве, боясь лишний раз двинуть рукой, и благополучно шлепнуться в канал панцирем по своей же неосторожности. Тренировки с ранних часов? Давно уже позабыты. После заработанной слепоты Леонардо, нам было не до этого, и тренировки, улучшение наших навыков происходило только посредством наших вылазок на поверхность. Нельзя сказать, что оставив ежедневные уроки в доджо, мы совсем обленились и покрылись слоем жира. Некогда было расслабляться. К тому же Микеланджело с одной рукой потребовался длительный «отпуск», а после, когда он наконец свыкся с ярлыком безрукого «калеки», обучаться мастерству пришлось чуть ли не заново, и это походило поначалу на жалкую тренировку маленького ребенка. Он был таким непривычно упорным, для всегда хохочущего, беспечного оболтуса-Майки. Это были последние недели в зале доджо, вместе с моими братьями… а потом оно просто затянулось паутиной забвения. Так что мне некуда было спешить… Почти?
Все происходило как по заученному сценарию – войдя в убежище, сонно моргая я проплывал к холодильнику, попутно нашаривая на столе банку с кофе, и все это с громким музыкальным сопровождением из комнаты лидера. И только сделав себе этот бодрящий напиток, достаточно крепкий, и достаточно черный, чтобы я мог разлепить веки, заглядывал к брату. Наш разговор обычно не отличался разнообразием – чаще всего пожелав доброго утра друг другу, на мой вопрос нужно ли ему что-то, Лео отсылал меня за стаканом холодной воды с лимоном, после чего, каждый был предоставлен сам себе на остаток дня. Редко… катастрофически редко  Лео шел на контакт, и наша беседа была больше одного предложения – мне нужно было обсудить с ним еще много чего, но лидер чаще всего молчал, упорно поджав тонкие губы, словно и вовсе не слышал моих слов…
Я дал ему волю.
Если бы я тогда знал, что у него на уме, вряд ли бы пустил это дело на самотек, хоть и психолог из меня всегда был довольно посредственный, но…
Хрипящая и шипящая пластинка обычно обрывалась лишь на минуту, другую, прежде чем  Лео успел поставить новую, и бывало, войдя в дом, порядком доставшая музыка не встречала меня от самого порога. И в тот день я даже не обратил внимание на подозрительную, звенящую тишину – пряный аромат свежего кофе, и я отрешенно ожидал с минуты на минуту знакомое шипение, кашель старого граммофона, а затем тягучий голос солиста, прерываемый треском вечно соскакивающей с дорожки иглы, царапающей вращающийся диск… - Лео? – Губы обжег, неловко отхлебнув горьковатый раствор. Да еще и поперхнулся… Здесь явно что-то нечисто, - Лео…? – С некоторой неохоткой отложив кружку и утирая рот тыльной стороной ладони, я спешным шагом направился в «апартаменты» брата, из которых доносилась… тишина. Подозрительное молчание теперь уже действительно настораживало! А уж пустующее место, обычно занятое массивной фигурой черепахи, было уже не просто «подозрительным»… Пора бить во все колокола! Скользнув тревожным взглядом по смятой постели, по разбросанным по полу грампластинкам, опрокинутому проигрывателю, я басом рявкнул на все убежище, требовательно, с нарастающей паникой - господи где же он? - Леонардо?! Лео?! – Можно было бы посмеяться – я похож на мамочку, пришедшую к песочнице и не нашедшую своего пухлого карапуза на месте – но мечник далеко не глупый младенец. И рассуждения у него, не ребенка.  Взгляд скептически скользит вдоль огромных, квадратных махин, в которых мы раньше сваливали скейты, биты, шлема и другую мелкую спорт-атрибутику.  Наверное, будет не слишком умно искать черепаху в шкафу. Вряд ли лидер решил сыграть с младшим братом в прятки, вот так внезапно. Не вышел же он на грязные улицы, тайком проскользнув мимо посапывающего Донателло?! Мне всегда казалось, я довольно чутко сплю, да и слепой Лео сомнительно, чтобы даже за первый коридор свернул и не споткнулся, обнаружив свое присутствие. Я застыл посреди пустой гостиной, беспомощно опустив руки. Да чтоб тебя, куда ты делся?
Живописный грохот в душевой, словно как минимум с креплений слетела раковина,  а то и вовсе кабинка рухнула, мигом вывел меня из задумчивого ступора. За несколько секунд, пока мои ноги несли меня к запертой двери банного отсека, я уже успел предположить многое – слепота брата создавала ему достаточно проблем, разумеется, и ничего удивительного в том, что, будучи в ванной он мог неловко панцирем сбить тот же душ.  И кто тот герой, что спасет лидера от хлынувшей на его бедовую зеленую макушку ледяной воды? Конечно Дон, мастер «починяй-ка». Прижавшись щекой к шероховатой поверхности деревянной двери, я напряженно наморщил лоб и с размаху стукнул ладонью, - Лео? Лео, ты там? У тебя все в порядке?- Тяжелое сопение по ту сторону… Звон….стекла? Скрип, скрежет,  снова это нечто «неизвестное» громко перекатилось по керамической плитке душевой, господи, чем он там занимается?! – Лео, открой дверь. – Выводящее из себя молчание. И едва различимый хруст, словно кто-то ступает по рассыпанным по полу осколкам. Кажется, он открыл воду в кране – своим злобным шипением мощная струя мгновенно поглотила какие-либо сторонние звуки – он явно сделал это нарочно. Упираясь уже двумя руками, в запертую на все замки дверь, я несколько раз раздраженно толкнул ту во внутрь – дверная щеколда клацнула в пазах, подпрыгнув от моих настойчивых действий, и никак не поддалась.  Сделал я ее на совесть – и отрадно и печально. Что-то мне подсказывало, что я вряд ли дождусь, когда братец выйдет из душа.  Ладно, придется, значит делать по старинке, на излюбленный манер Рафаэля.
Сделав два шага назад, я критично осмотрел дверь, примериваясь для лучшего удара. С ноги мне вряд ли выбить, значит, придется плечом с разбега. Будет больно.
Но ноющее плечо, разломанная моим панцирем дверь, раздробленные в щепки доски которой разлетелись во все стороны, было просто ничто, по сравнению с тем, что я увидел, когда кряхтя протянул руку в образовавшуюся дыру, чтобы поднять замок и изловчившись заглянул в ванную. Скользкая металлическая задвижка выпала у меня из пальцев!
Старое зеркало, которое еще повесил здесь наш отец когда мы только-только поселились в этом месте, было покрыто устрашающей сетью трещин. Острые обломки стекла сверкающим водопадом сыпались в раковину, и тут же смывались водой… Особенно крупные куски разбитого зеркала, лежали на краю грязной раковины… Словно частички некоей мозаики. И с каждого заостренного осколка, все в ту же пресловутую раковину падали алые капли, разбавляя прозрачную воду, делая ее нежного, розоватого оттенка. Чертыхаясь, я поспешно перехватил выскользнувшую щеколду, и злобно рванул ее в сторону. Задвижка не просто открылась – она слетела с креплений прямо вместе с шурупами! Влетев на манер урагана в душевую, я снова застыл на одном месте, ошарашено пялясь во все глаза на стоявшего ко мне в профиль брата – теперь я сполна мог полюбоваться этой кошмарной картинкой.
С сосредоточенным выражением на лице, даже с завидным хладнокровием, Леонардо неспешно полосовал собственную кисть, уложив ее на белый, фаянсовый край. Лишенные привычной голубой маски глаза, белые, без выражения, без жизни, казалось, на этот раз все прекрасно видели – запавшие глазные яблоки живо вращались в темных глазницах, якобы следя за движением осколка, разрезающего грубую, зеленую кожу. Он даже не обратил внимания на постороннее лицо рядом с собой. Его отнюдь не смущал тот обломок дерева, сухо отлетевший в ребро его панциря. Не смущало и мое тяжелое дыхание, почти над самым его ухом, перекрывающее даже шум воды. Он спокойно отложил осколок… и взялся за другой, все с таким же задумчивым видом дальше рисуя витиеватые, кровавые узоры острым концом оного по внутренней стороне собственной кисти, почти поддевая вздувшиеся вены…  Он не вздрогнул на мой порывистый шаг вперед, и даже когда кулак младшего брата звучно проехался по его скуле так, что у меня честно, костяшки пальцев болезненно свело, Леонардо лишь послушно отшатнулся, глухо стукнувшись карапаксом о стенку покореженной кабинки… и остался молчаливо пялиться в пустоту, бездумно потрясая окровавленной кистью. На челюсти брата расплылся багрово-синий характерный отпечаток, и он не пытался, абсолютно не пытался ничего сделать в ответ! Я даже не услышал его оправданий, что уж говорить об извинениях и покаянном осознании своего донельзя идиотского поступка?! Я был слишком шокирован, слишком ошарашен, чтобы сделать предупреждение, или намек, что готов его прямо сейчас  ударить, но думаю, Лео этому нисколечко не удивился. В гробовом молчании, я суетливо принялся закручивать краны, дрожащими руками собрал осколки, исцарапав ладони о края, как дурак заметался по комнате,  душной от напряжения, от запаха крови… от всего… что я делаю!? В отчаянии сбросив все, что осталось от зеркала прямо посреди кафельного пола себе под ноги, я вскинул голову, в отчаянии посмотрев все на так же безучастно покачивающегося мечника. Рука его кровоточила,  губы исказила слабая гримаса – ему больно и плохо. Но я ничем не могу помочь тому, кто не дает себе помочь….
- Донни… - Я весь подобрался, едва сдерживая гневные вопли, застрявшие где-то поперек горла, и яростно скребущие изнутри стенки слизистых, как во время сильнейшей простуды. А ведь я даже и рта не успел раскрыть… Что ты мне можешь сказать, дурачина? Как ты можешь объяснить свой поступок? Если бы я не подоспел вовремя, что бы с тобой было?! Где бы ты вообще уже был?! – Проигрыватель сломался…- Что?... - Ты можешь… его починить?
Он сказал… починить… проигрыватель?! Право, я даже не могу представить, как я тогда сдержался, чтобы не разнести все к чертовой матери, взяв в руки лом потяжелее – настолько я чувствовал себя… обманутым? Убитым, и растерянным – в мыслях не укладывалось, как мой собственный брат мог так поступить со мной... Я молча, зло буравил взглядом то место, куда пришелся мой удар – сизо-бурый синяк уродливо расползался по щеке Лео и к тому же слегка опух. И теперь Донни не спешил бежать за аптечкой… На деле, я бы с удовольствием вмазал ему еще раз. Он очевидно ожидал, что братец взорвется и осыплет на него тонну ругательств и упреков – низко склоненная голова провинившегося школьника, сжатые в кулаки изрезанные ладони. Я готов был бы возмущаться, кричать, попытаться выбить эту дурь из бестолкового старшего, если бы я знал, что это действительно поможет.
В чем смысл моих терзаний?
В чем смысл беспомощных воплей, срывающих глотку, криков, что это не правильно, и что так нельзя?
В чем был смысл моих убеждений слепого лидера, что с его смертью он сделает меня виновным в том, что я не сумел сберечь брата, что я так же потерял его, как и Микеланджело, и Рафаэля, и Мастера Сплинтера, Кейси?
Ведь это он себя считает виновным во всех грехах, и даже с затянутым белой пеленой взглядом, я могу разглядеть в его глазах досаду, отчаяние и боль, и что бы не говорил ему его младший брат – для этой черепахи лишь пустой звук. Старше – значит сильнее, опытнее, значит быть наблюдательнее – и проворонить все, потеряв и зрение было страшнейшим унижением для мечника. Я знал это. И что я мог сделать, что?! Схваченное стальными кольцами горло расслабилось, пальцы свободно скользнули по собственному пластрону, устало потерев подбородок, оставив на нем смазанные кровавые полосы. Мне оставалось только вздохнуть… Тогда я был беспомощен. Абсолютно беспомощен, гораздо больше, чем слепец Леонардо, потому что не мог предотвратить неминуемое.
- Да. – Сипло спокойно выдавливаю я из себя, потянувшись рукой к переносице и до боли сжав кончиками пальцев уголки покрасневших глаз. – Я сейчас починю. – Легкий кивок бывшего лидера указывает на то, что он все прекрасно понял, даже не удивившись, на мой подчеркнуто холодный тон. Мы поняли друг друга без лишних слов. – Пойдем на кухню, там я тебе перебинтую запястья. – Задумчиво посмотрев на груду сваленного в кучу битого стекла, я с досадой поморщился – не так много фамильных  реликвий у нас осталось. – Нужно будет повесить новое зеркало.
Минута молчания.
- Да… повесь. Но сначала… почини мой граммафон… ?
Мы поняли друг друга без лишних слов, и мы оба прекрасно тогда знали, каким же будет в итоге финал у этой истории. И ничего не могли с этим поделать.
- Хорошо…

Задумчиво разглядываю мерно вздыхающее под потертым пледом тело младшенького. Мне почти ничего не видно, кроме его безволосой макушки, только и разглядеть, что медленно вздымающийся и опускающийся ком из старого пледа, заменяющего ему одеяло. Любопытно, что ему снится? Вряд ли что-то хорошее, судя по тому, как он яростно вцепился в край сбитого покрывала, с силой натягивая то на голову, и грузно перевернувшись на бок. Другой Донателло, в той прошедшей, почти забытой жизни, непременно разбудил бы Майка, в надежде разогнать его дурной сон, даже посидел бы с младшим в обнимку, лишь бы ему стало лучше, легче. О, но это другой Дон. Не я… Наступает момент, когда пора сказать себе «хватит». Я слишком долго, слишком много заботился о своих братьях, пока они были живы. А теперь… нет, я даже о себе позаботиться не в состоянии.  Мне нужно продолжать работу. Дело и так не идет, все мысли только о вернувшемся с того света Микеланджело. Не правильно это. Не должно его быть здесь, в этом мире, в этом хаосе, что твориться за стенами этого затхлого убежища – не должно тебя здесь быть, брат. Пальцы подхватывают шестигранную гайку, аккуратно насаживая ее на крепление. Не входит… Рука дрожит, мелкая гайка выпрыгивает словно живая, и коварно закатывается под раскуроченную панель, отложенную с механического трупа в сторонку – ох ну и черт с тобой. Не идет дело. Значит надо встать и размяться. Я бы с удовольствием выпил кофе, пару кружек, но вот  только путь на кухню лежит мимо дивана, на котором сопел в две дырки Майк.
Не то что бы я переживал насчет того, что разбудив весельчака, мне будет не по силам уложить его обратно в постель. Может я боялся сознаться себе, что просто боюсь его? Боюсь прикасаться, даже рядом стоять, даже смотреть на него – что-то во мне постоянно обрывается и становится ужасно страшно, тоскливо… пусто в глубине души. Один только взгляд прозрачно голубых глаз воскрешает во мне старую боль, открывает покрытые рубцами душевные раны и то, что я стараюсь забыть снова и снова, всплывает из недр памяти.  Или это не так? Еще раз бегло взглянув на занятую кровать, я упрямо поджал губы, развернулся к спящему панцирем, и не спешным, прогулочным шагом направился в сторону «прихожей», где я обычно снимал и развешивал ремни, и свое неизменное оружие. Усовершенствованный тип камэ – почему бы и нет? Ладонь скользит по изогнутому лезвию, снимая въевшуюся ржавую корку, аккуратно пошкрябав ее ногтем у самого края. Лео и Раф наверняка лопнули бы от справедливого возмущения – как владельцы холодного оружия, они холили и лелеяли свои «игрушки», протирая их пять раз на дню до блеска, а то и больше, и  хоть одно ржавое пятнышко на клинках парных саи, или катан, приравнивалось к катастрофе. Конечно мой бо не нуждался в таком трепетном уходе.  Если бы они были здесь, я готов признать, что совершенно не умею ухаживать за подобного вида оружием. Но зато, неплохо  с  ним обращаюсь.
Ребром ладони поддеваю утяжеленное металлом древко. Как  сильно оно тянет руку с непривычки, это орудие жнеца и убийцы. Шершавая  поверхность древка зацепляется мелкими заостренными щепами за обмотку вокруг  кисти, и коса со свистом рассекает воздух, проделав полный оборот размазанной,  серебристой полосой и замирает в вертикальном положении зажатая в моем кулаке. Тупой конец ее гулко ударяет о железный порог гаражных ворот. Створка вибрирует, приоткрывается, впустив в нагретое помещение порыв холодного воздуха, скользнувший по ногам.  Не раздумывая, завожу оружие за спину, раскручивая то солнышком, прямо за покатым панцирем, едва-едва находя себе место между тесным проходом, чудом не разрезав блеклые, старые обои, и заученным  жестом, едва коса прекратила свое вращение и замерла параллельно полу, легко закидываю ее обратно на крюки. Не кофе конечно, но сойдет.
Возвращаюсь к столу, немного взбодрившись короткой ночной тренировкой – после легкой нагрузки, руки снова готовы к работе, взгляд сосредоточен, и пока меня больше ничего не интересует, кроме того, что разложено передо мной.  Изувеченное нутро бота уже не кажется таким безнадежно испорченным, глаз не замыливается при взгляде на спутанные разноцветные  провода, и отвертка входит в паз как нужно - теперь я весьма доволен результатами моей кропотливой работы. Мелкие детали прекрасно складываются на манер конструктора – немного, осталось совсем немного. Я вынашивал этот план больше года, и обязательно должен осуществить его, но для этого, я должен доделать ее… эта крошка размером с ладонь, но несравненно важна для меня и опасна для Шреддера, как целая армия черепах мутантов… Посмотрим, что ты сможешь сделать, когда лишишься всего того, что делает тебя непобедимым. Могу поспорить, что то, что сделаю я, не смог бы сделать ни Стокман, ни вся твоя никчемная толпа в белых халатах копошащаяся за твоей спиной. Просто мало убить моих братьев и спокойно жить после этого дальше, наслаждаясь беспомощностью обуявшей загнувшийся Нью Йорк. Все это время я был для тебя лишь мелко зудящей занозой? Посмотрим, что ты скажешь на это.
Чтобы припаять детали к пластине, мне приходиться пользоваться увеличительным стеклом, а соединять проводки, под микроскопом, проделывая просто ювелирную работу, орудуя крохотным зажимом и отрезая по миллиметру изоляционную ленту, чтобы обмотать место зачистки – после этого ужасно болят глаза. Я опираюсь о столешницу одной рукой, отодвигая лицо от лупы, и отложив ее, начинаю неистово растирать уставшие глаза кулаком, смаргивая застывшие в уголках слезы от яркого света настольной лампы. И в этот самый момент, чужая ладонь ненавязчиво прикасается к моему плечу!
Признаться, я совсем забыл поглощенный своим делом, о нем, о дубле моего брата, покоящемся на моем старом диване – так что, как бы стыдно мне не было признаться, я чуть из панциря от страха не выскочил. Резко дернувшись вперед, я благополучно впечатался пластроном в край стола. Ох уж и больно было – как удар под дых, не меньше. Прижав локоть к центральным сегментам пластин, я коротко выдохнул сквозь зубы, согнувшись вниз. Развернувшись к брату навстречу, я столкнулся в упор со знакомым взглядом ясных, голубых глаз, подернутых печалью и жалостью, по отношению… ко мне? С легким подозрением покосившись на широкую, слегка вымученную улыбку подростка, я неопределенно хмыкнул в нос – и что ты хочешь от меня? Глянув ниже, на цепкие пальцы, сомкнувшиеся на моем запястье, я послушно развернулся к черепашке, уже озвучив свой немой вопрос, - В чем дело, Майк? – Должна быть достаточно веская причина, чтобы отвлекать меня от дела, и даже если это был мой младший брат из прошлого, или какая-то его копия… в общем, у него был старший, другой я, и наверняка он был в курсе, что я очень не люблю, когда у меня отнимают время разными глупостями, которые так свойственны носителю оранжевой банданы. Отдохнуть? Он серьезно? Молча покачав головой, я попытался отнять собственную руку из чужой хватки – некогда мне братишка, оставь меня в покое.  Когда уже брат захватил обе мои ладони в плен, не позволяя даже притронуться к разложенному на столе богатству, у меня невольно вытянулось лицо – вот уж такой наглости я точно от него не ожидал. А может и попросту отвык?! Страх опять неприятно жжет ледяными иглами изнутри, ушибленный участок тела серьезно болит, а черепашка настойчиво утягивает меня за собой, продолжая изо всех сил добродушно улыбаться, что вынуждает меня как загипнотизированного послушно передвигать ватные ноги следом за ним.  Он всегда обладал природным магнетизмом, этот беззаботный, вечный ребенок. Иногда так получалось, что младший добивался своего вопреки всему,  и я просто без понятия, как ему это удавалось.  Сейчас был один из таких моментов… В долю секунды я забыл кто я. И чем я являюсь.
Я снова ощутил себя пятнадцатилетним мальчишкой засидевшимся допоздна, усталым и сонным, только что наконец починившим допотопный телевизор, и тогда ко мне заглядывает Микеланджело, и уводит вяло шаркающего ступнями Донателло, поднимаясь с ним по лестнице наверх, провожая почти спящего меня до самой двери моей комнаты. Нехарактерно для меня нынешнего сердце гулко ударяется о грудную клетку пойманной птицей,  и руки тянутся захватить брата в объятия, прижать к себе, спрятать у себя на груди… Сознайся себе Дон – тебе ведь не хватает этого? Повинуясь легкому толчку трехпалой руки в пластрон, я не удержался на ногах и шумно плюхнулся пятой точкой на скрипучий диван, совершенно растерянно хлопая глазами. Нервозно вскинув глаза на младшего, что-то брякнувшего насчет следов бессонных ночей на моей физиономии, я изобразил кривую ухмылку – да, очень смешно. Серьезно… Ладно… Ладно, я лягу, только отстань непоседа! Пришлось послушно опуститься на панцирь, угрюмо разглядывая обшарпанный, приевшийся своим серым цветом потолок, да и застыть не в самом удобном положении, уложив ладони на животе. Ладно, нужно недолго подождать, пока Микеланджело снова заснет, и продолжить  дело.  Ненадолго смежил веки, бдительно прислушиваясь к шороху одеял рядом, кряхтению и шумному сопению, пока младший укладывался на свое место – для двух черепах все-таки здесь тесновато. Я терпеливо дожидался, когда младший перестанет изображать из себя эскимоса обустраивающего себе юрту, и неподвижно замер, собрав в кулак покрывало, которое Майк так услужливо на меня накинул. Немного повернув голову, краем глаза я разглядел в сумраке съежившийся силуэт почти на самом краю постели. Да, такой великан как я, занимал большую часть кровати, но в этот раз Майк вел себя со мной так, как обычно старшие  братья вели себя с ним. Маленький. Глупый. Безалаберный. Очевидно из нас двоих сейчас маленьким, глупым и безалаберным черепашонком, был именно я.
И снова устремляю взгляд в невзрачный потолок убежища, теперь уже просто дожидаясь, когда сиплое, рваное дыхание Микеланджело рядом со мной, смениться ровным сопением – признаком того, что младший благополучно уснул. Приходится долго выжидать нужного момента. Веки мои совсем отяжелели, не знаю, выдержу ли еще несколько минут, прежде чем окончательно  уснуть. Я даже представлять не хочу, насколько я подорвал за эти годы отшельничества свое здоровье. И в чем-то  этот мальчишка конечно прав – на долго ли меня хватит  при таком режиме? Я не спал нормально уже очень давно. И в любом случае это повлияет на мою производительность. Кто его знает, может, сейчас я именно брежу в полусне и уже давно? И мне чудиться эта кровать, этот Майк, эта поездка в пиццерию – все это мое больное воображение совсем выжившего из ума мутанта? Пальцы до боли стискивают одеяло.
Дон, паникер, чтоб тебе пусто было!
Просто титаническим усилием воли, я разлепил веки, заставив себя сесть в разворошенной постели – вставай лежебока. Поднимай свою тощую задницу, нельзя так панцирь отлеживать. У меня мало времени. Мне всегда его не хватает. Оно подло ускользает прочь, а я бестолково за ним гонюсь, как щенок за пестрой бабочкой. Пусть даже если это все нереально – я не должен бездействовать.
И как бы не так – младший в мгновение ока вынырнул из своей уютной берлоги, которую столь долго сооружал, и вцепился мне в локоть. Да что ты будешь с ним делать… Раздраженно дернув конечностью, я бросил на него довольно злой взгляд – хватит меня удерживать Майк. Ты не понимаешь. Не знаешь, ты не видел то, что видел я в свое время – одни слова о смерти, о твоем родном мире, перевернутом с ног на голову, так не могут извратить сознание и лишить покоя, как наглядный вид умирающего, разрушающегося города, в котором ты жил всю свою жизнь. Отпусти меня и позволь продолжить пытаться … выкарабкаться из этой засыпанной пеплом ямы. И все-таки он меня уложил на лопатки… да еще и прижал. – Майк, хватит, - усталым тоном прохрипел я, пытаясь оттолкнуть назойливую черепашку. – Майки, я не могу откладывать свою работу. Не теперь… - Мне все же удалось оторвать свое тело от простыней, не смотря на яростный протест младшего – в данный момент я все еще сильнее его физически, хотя бы до тех пор,  пока не свалюсь от усталости.  Уже более решительным жестом отодвинув зудящего над ухом  слишком озабоченного моим состоянием черепашку в сторону, я спустил одну ногу на пол… - Ну что «пожалуйста»…? – Ну не надо. Вот только давай без слез и соплей.  Глаза юного владельца нунчак становятся в два раза больше, веснушки по щекам болезненно бледнеют, а на кромке нижних век в сумраке дрожат крупные, соленые горошины.  С громким, протяжным вздохом, чувствуя  что ситуация совершенно безнадежна, я обреченно рухнул обратно на древний как и все здесь  матрас. Сквозь полуприкрытые веки рассматриваю черты широкого лица  юного мутанта, едва не роняющего слезы мне прямо на нос. Дыхание Микеланджело обжигает мои скулы – вот-вот того и гляди разрыдается на моем пластроне, во всю жалея непутевого гения, похожего на высушенного зомби с костяным горбом за спиной. – Ладно…  - На этот раз вслух согласился я. - ... спи давай.
– «… я. Снова здесь…»
Снова здесь? А если я открою глаза, и тебя не будет?
Майк успокоено обнимает мою расслабленную кисть, упираясь лбом в плечо. Моя кожа слишком огрубела, малочувствительна, чтобы сполна насладиться подобными теплыми объятиями. Да и странно – с одной стороны я испытываю желание стряхнуть его с себя, да отпихнуть подальше, а с другой…
Мы все обещали давно, оставаться рядом, что бы ни случилось, крепко держаться за руки и не отпускать друг друга. А потом мы сломались…  Думаю и без Мастера Сплинтера, мы бы смогли преодолеть этот путь вместе, наша нерушимая четверка, как нам казалось, сломала бы любые стены стремясь к победе, любые сложные преграды. Но когда круг разорван – все, что мы смогли сделать, это наблюдать за тем, как по очереди уходим из жизни. Смешно, нелепо, смешно, глупо, черт возьми, и как печально – ты положил начало этой цепочке смертей. Смеяться, или истерично рыдать? Круг так забавно замкнулся, убив тебя, и воскресив снова, судьба-злодейка просто играет со мною.
Заслужил ли я это? Эти годы мучений?
В который раз скосил глаза на тихо выдохнувшего пожелание доброй ночи маленького, съежившегося мальчишку, как за соломинку утопающий, хватающийся за мою здоровенную, даже для него, кисть. Умиротворенное выражение граничит со скорбной гримасой, как рисуют на картинах, где в глазах героя, в его мимике отражается целый мир и милый и печальный.  Покрытые сеточкой сморщенной кожи щеки испещренные влажными дорожками вздрагивают, словно их владелец вот-вот растянет губы в беззаботной улыбке, но вместо этого он морщиться как от боли…
Что будет, когда я проснусь на следующее утро?
Извернувшись аккуратно, чтобы ненароком не разбудить, или не отнять у весельчака мою зажатую как в тисках руку, я свободной ладонью, самыми кончиками пальцев плавно провел по его вздрагивающей щеке, стирая последние остатки притворных, а может и нет, слез.
Не останусь ли я один?...  Когда то я говорил то же самое нашему старшему брату.
Теперь я тебя понимаю, Лео.